Уверена, такое вполне возможно. Просто большинство женщин этого не делают. А почему? — спросила она с внезапно вернувшейся к ней самоуверенностью. — Потому что, когда доходит до дела, они предпочитают старую сказку. Каждой из них хочется верить, что ее в наилучшем виде, за замкнутыми дверями и как раз тогда, когда она совсем потеряла надежду, отыщет мужчина, который исколесил континенты и махнул рукой на самые соблазнительные перспективы, лишь бы ее получить. Ах! Если б все это было правдой, — сказала она, тяжело вздохнув и насадив на вилку ломтик киви, который так и остался торчать на зубьях, пока она думала, опустив голову.А в ней и вправду много чисто блумсберианского См. примечание 1.

, решил Гарольд, глядя на ее впалые щеки и поджатые губы.— Что ж, дорогая моя, вам виднее, — согласился он, не желая расстраивать ее сверх того, что она уже пережила из-за тогдашней истории. — Мне просто показалось, что…— Какая из сказок действует на воображение всего сильнее? — продолжала она с легкой истерикой в голосе, отчего он незаметно дал знак официанту принести счет. — Про черепаху и зайца, — решительно заявила она. — Ее очень любят, особенно женщины. Обратите внимание, Гарольд, в моих книгах герой достается девушке скромной, эдакой серенькой мышке, тогда как надменная соблазнительница, с которой он предавался бурной страсти, терпит поражение и сходит со сцены, чтобы уже не вернуться. Всякий раз побеждает черепаха. Разумеется, это неправда, — сказала она шутливо, но твердо и не заметила, как ломтик киви упал с вилки назад на тарелку. — В действительности, конечно, победа всегда за зайцем. Неизменно. Посмотрите по сторонам. Я, во всяком случае, утверждаю, что Эзоп поставлял свои сочинения на черепаший рынок. Это ясно как день! — воскликнула она звенящим от волнения голосом. — У зайцев не остается времени на чтение. Они все силы отдают борьбе за победу. Сказка утверждает обратное, но лишь по той причине, что именно черепаха нуждается в утешении. Как кроткие сердцем, которые унаследуют землю Мф., 5,5

, — добавила она с улыбкой, помолчала, обратилась к тарелке, покончила с едой в один присест и откинулась на спинку стула, продолжая перебирать в уме свои доводы.Сразу видно профессорскую дочку, подумал он, однако решил, что довольно скоро она снова примется за работу и, вероятно, представит после перерыва очередную непритязательную, но достаточно ходкую книгу.— Разумеется, — произнесла Эдит, бросив в чашку кофе несколько кубиков сахара, напоминающего цветом соли для ванной, — вы можете возразить, что заяц способен поддаться на сказки черепашьего лобби, стать рассудительней, осторожней — одним словом, действовать осмотрительнее. Но заяц всегда верит в собственное превосходство, он просто-напросто не воспринимает черепаху как достойного противника. Поэтому-то он и выигрывает, — заключила она. — Я хочу сказать — в жизни. А в художественной литературе — никогда. По крайней мере, в моих книгах. Интимная изнанка жизни слишком ужасна, чтобы я допускала ее в свои сочинения. Да моим читателям она и не нужна. Понимаете, Гарольд, они у меня, в сущности, целомудренные. С их точки зрения — с моей точки зрения, — все эти взыскующие оргазма девушки со своими деловыми «дипломатами» могут убираться куда подальше. О них должным образом позаботятся. Не бывает рынка без торгашей.— Вижу, вы снова становитесь сами собой, — заметил Гарольд, отсчитывая стопку банкнот.— Спасибо за ленч, Гарольд, — сказала Эдит, когда они вышли на людную улицу. Предстоящая разлука с его милой и необременительной участливостью теперь огорчала ее сильнее, чем раньше. Ему единственному было доверено поддерживать с ней связь, когда она отбудет. Он был единственным — ну, почти единственным — человеком, кто знал, куда она отправляется. К сожалению, не он один знал, чем вызван ее отъезд. Она умоляюще посмотрела ему в глаза, понимая, что он выложил гору денег за ленч, после которого через час почувствует голод. У нее же аппетит пропал, пропал напрочь. Последнее время еда не имела для нее никакого значения, потому что и сама она утратила значение в собственных глазах. Но как восхитительно готовила она для Дэвида, как героически, на скорую руку, варила или жарила, какие учиняла кутежи — Дэвиду неизменно требовалось поесть, когда они наконец выбирались из постели, притом в совершенно дикое время, порой за полночь, в последнюю минуту перед тем, как садиться за руль и гнать по безлюдным улицам к себе в Ходланд-Парк. «Дома меня так не кормят», — нежно говорил он, поддевая ломтиком жареного картофеля желток из глазуньи. Стоя в ночной рубашке с кастрюлькой тушеной фасоли наготове, она озабоченно наблюдала за ним. Оценивая размах его аппетита глазом знатока, она брала сковородку и вываливала ему на тарелку подрагивающую гору яичницы-болтушки на молоке. «Жратва героев», — довольно вздыхал он. Его худое молочно-белое тело стойко сопротивлялось этим обильным трапезам, он не прибавил в весе ни грамма. «Потрясно, — изрекал он и откидывался, набив живот. — Как там насчет чая?» Но пока он пил чай, она уже отмечала в нем растущую торопливость, собранность, быстроту и четкость движений; когда же он проводил рукой по своим коротким темно-рыжим волосам, она понимала: идет превращение и скоро он начнет одеваться. В такие минуты она чувствовала, что знает его не так уж хорошо. Запонки, часы и прочее принадлежало его другой жизни — всем этим он занимался каждое утро, пока его жена подгоняла опаздывающих в школу детей. Наконец у нее возникло ощущение, что она его вообще не знает, хотя из-за занавески она следила за тем, как он вылетает из дома, со всех ног несется к машине и с ревом исчезает в ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52