000 лир. Это безупречный полёт, но безупречность не в почёте, каждый считает себя, в конце концов, способным на безупречность в чём-либо, безупречный полёт не кажется мужественным поступком И пока Кёртисс занят своим делом над лесом, пока его жена, которую каждый уже знает в лицо, волнуется о нём, толпа его почти забыла. Повсюду сожалеют о том, что Кальдерара полететь не сможет (его машина разбита), что Ружье уже второй день возится со своим «вуазаном», не отходя от аппарата ни на шаг, что «Зодиак», знаменитый итальянский дирижабль, никак не доберётся до места. Слухи о неприятностях Кальдерары распространяются с таким рвением, что кажется, будто любовь нации вознесёт его в воздух надёжней, чем «райт».
Не успевает Кёртисс завершить полёт, как заводят моторы в трёх других ангарах. Потоки ветра и пыли с разных сторон сталкиваются друг с другом. Одной пары глаз не хватает. На креслах ёрзают, раскачиваются, хватаются друг за друга, извиняются, кто-то, пошатнувшись, увлекает кого-то за собой, благодарит. Наступает ранний вечер итальянской осени, на поле уже не всё ясно различимо.
В то время как Кёртисс, вернувшись из победного полёта, не глядя, слегка улыбаясь, стягивает шлем, Блерио начинает небольшой полёт по кругу, и все заранее знают, что он его завершит! Никто не может сказать с уверенностью, кому аплодирует – Кёртиссу, Блерио или уже Ружье, бросающему в воздух свой большой, тяжёлый аппарат. Ружье сидит за рычагами, как господин за письменным столом, добраться до которого можно только по маленькой лесенке за его спиной. Он поднимается маленькими кругами, облетает Блерио, тот провожает его глазами, а Ружье взлетает все выше и выше.
Если мы хотим найти свободный экипаж, то самое время отправляться; многие уже протискиваются в толпе мимо нас. Известно, что это просто экспериментальный полёт, потому что уже 7 часов, и его не будут регистрировать официально. На дворе перед аэродромом стоят на сидениях шофёры и слуги и показывают на Ружье; перед аэродромом стоят кучера в беспорядочно расставленных по двору экипажах и показывают на Ружье; три забитых до отказа поезда не шелохнутся – из-за Ружье. Нам по счастью достаётся свободный экипаж, кучер устраивается перед нами на корточках (облучка нет), и наконец вернувшись в своё привычное «я», мы трогаемся с места. Макс справедливо замечает, что нечто подобное можно и следовало бы организовать в Праге. Не обязательно авиационные соревнования, хотя и эта мысль недурна, но пригласить авиаторов несложно, и никому из устроителей не пришлось бы потом в этом раскаиваться. Так просто; ведь Райт сейчас летает в Берлине, скоро Блерио будет летать в Вене, а Латам – в Берлине же. Им всего-навсего пришлось бы сделать небольшой крюк. Мы ничего не отвечаем – во-первых, потому что устали, во-вторых, потому что нам всё равно нечего добавить. Дорога поворачивает, и Ружье показывается на такой высоте, что его местонахождение, кажется, скоро можно будет определить только по звёздам: они должны вот-вот появиться в темнеющем небе. Мы, не отрываясь, смотрим ему вслед; Ружье поднимается ещё выше; а мы неотвратимо устремляемся вглубь Кампаньи.

1 2 3