По его мнению, иллюзии должны приходить к человеку с первым светом дня, с первым глотком кофе. Исходя из этого убеждения, он и будил Каэтану. Та отбрыкивалась – не выспалась.
– Взгляни, девочка, уже совсем светло. Разве ты не знаешь, что солнце – лучший друг человека? А вот луна, напротив, враждебна и коварна.
Однако, не желая, чтобы Каэтана переняла от него эти предрассудки, он тут же улыбался, показывая черные зубы, каких у него был полон рот.
– Я не знаю, как надо воспитывать бразильских девочек. Знаю лишь, что тебя я воспитал так, чтобы ты была свободна и поменьше спала. Где это видано, чтобы люди вроде нас с тобой валялись в постели, пока жизнь сама не постучится в дверь? Нам пора в путь, надо упаковать чемодан, снова надеть маску на лицо: плохо нам придется без наших масок – мы станем некрасивыми и заурядными. Или ты предпочитаешь быть не актрисой, а богатой бездельницей? С мешком денег, но без чар, которыми пробуждают у людей обманные мечты?
На свою внешность Веспасиано не обращал внимания, брюки подпоясывал веревкой, лишь бы не спадали. Живот у него округлился от пива, которое он пил в придорожных тавернах на глазах у Каэтаны, ведь та с детских лет была с ним неразлучна.
– Я тебя подобрал, можно сказать, из корзины, прибитой к берегу Нила. Предпочел воспитать тебя сам, а не в домах, крыша и стены которых пропитаны ядом: не хотел, чтобы ты научилась вышивать и стряпать. Может, я был не прав, а?
Веспасиано проводил пятерней по ее волосам, чтобы они лежали свободно. Видя, что она растет хорошенькой, заставлял ее бегать, принимать позы статуй, отрабатывать смех, который был бы слышен за сто метров.
– Никогда не ленись, девочка. И не отказывайся от мечты. В ней наше спасение, без нее на сцене делать нечего. Иногда приходится выступать на арене цирка, такова наша горькая доля, иногда – на подмостках, гвозди в которых того и гляди проткнут подметку. Но настанет день, и ты будешь выступать в Муниципальном театре Рио-де-Жанейро.
В этот день он сам отведет ее в артистическую уборную: хочет увидеть, как племянница наложит грим, позволяющий изобразить смущение или страсть. Он соберет последние гроши, но отметит ее успех корзиной цветов, которую ей поднесут, когда она выйдет благодарить публику за аплодисменты.
– Задумывалась ли ты о том, что в один прекрасный день выйдешь на сцену, где выступали Айседора Дункан и Сара Бернар? Известно ли тебе, что великая французская актриса в этом театре сломала ногу, которую потом пришлось ампутировать?
Слушая Каэтану, Балиньо забывал о делах, о своих обязанностях. Его волновала нарисованная ею картина. Каэтана жестикулировала, вставала, снова садилась за туалетный столик. Она пополнела, но ее дородность не нарушала запутанных нитей фантазии, которыми его сердце было привязано к Каэтане и которые с каждым днем становились все крепче.
– В тот день, когда расскажут подлинную историю бразильского театра, нельзя будет не упомянуть дядюшку Веспасиано и других таких же актеров. Я не говорю об этой дерьмовой официальной истории, которая только и делает, что доит преуспевших блох в человеческом облике, заполонивших театры больших городов. Я говорю о нас, о тех бедолагах, которые кочуют по глубинке страны и выступают на цирковых аренах, на временных подмостках, без прожекторов, иногда даже при свечах.
Тут она немного умерила пыл и стала разбирать ожерелья, которые Балиньо достал из шкатулки, сев рядом с ним на ковер и развлекая воспоминаниями, вызываемыми той или иной вещью. Балиньо с нежностью вдыхал запах, исходивший от ее бедер: не хватало только прослезиться, чтобы доказать Каэтане свою любовь.
Та делала вид, что не замечает страстей, вскипающих, как пена, в этом городе, где живут коровы и сифилитики.
– Не заботься так об историях, которые тебе приходится выдумывать, – сказала Каэтана, чтобы чуточку понизить чувствительность молодого человека. – Надо будет, так я сама извлеку на свет Божий какую-нибудь историю, их у меня тьма. Не забывай, что многое мне рассказал Веспасиано. А лучше дяди никто не мог говорить о подлинной истории Бразилии, об исхудавших и отчаявшихся людях, которых мы встречаем на этих дорогах. Это все люди, обреченные на забвение. Кто расскажет им их собственную историю или поговорит о них после смерти? А самая страшная смерть – это забвение, когда никто о тебе и не вспомнит. Что значит прожить, не познав славы?
Терпение Каэтаны истощилось, она встала. Что смотреть на нищенские пожитки, выскакивающие из чемоданов, точно живые лягушки! По ковру разбросаны болотные твари.
– Мы тащим на горбу собственную нищету. Наше имущество – песок, балласт. Если продать все, что здесь разложено, не хватит на тарелку фасоли. Не жизнь – дерьмо!
Каэтана обратила внимание Балиньо на альбом газетных вырезок. Он хотел передать его ей.
– Не хочу я его просматривать. Что эти вырезки по сравнению с талантом? Вся моя жизнь уместилась на нескольких страницах, – горестно сказала Каэтана, взглянув все же на другие вещи. – Дай-ка мне дядину фотографию.
Веспасиано как будто улыбался ей. Лежа в гробу из самых дешевых досок, который от дождя мог развалиться, он выглядел гордым и радостным – ничего он не боялся, ни нужды, ни безрадостной судьбы.
– Теперь я понимаю, что дядя был сумасшедшим. Даже вызов богам бросал, сопровождая его заурядными жестами. Впрочем, он уверял, что заурядность в актерской игре – это как раз то, что заставляет улыбаться и детей, и стариков. Может, дядя был прав?
Балиньо показал Каэтане фотографию дворца. Украшавшие озеро лебеди сверкали, точно фарфоровые, казалось, они никогда не летали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127