Если же приходил один, то выражался просто и точно.
Не успел Вениерис задать свой вопрос, как на пороге появился Виржилио собственной персоной. Он нагнулся, чтобы пройти под дверью, и от усилия его улыбка получилась натянутой.
Вениерис догадался о важности встречи этих двух людей: у них была какая-то общая тайна.
– Я к вашим услугам, – тотчас заявил он, выражая благодарность за отданное ему предпочтение. Одновременно он хотел отплатить Полидоро доверием за доверие.
– Прекрасно, спасибо, – заторопился Полидоро, опасаясь, как бы Вениерис не передумал.
Грек трижды ударил себя в грудь кулаком в знак того, что выполнит поручение, каким бы оно ни оказалось. Пожалел, что возможности его ограничены ножницами, красками и кистями – не ахти что, но он никогда не стал бы наемным убийцей или коварным придворным, вливающим в вино яд из перстня.
– Какую картину вы написали в последний раз? Вениерис и Виржилио оторопели. Оба приготовились выслушать жизненно важную тайну.
– Последнее полотно? – Грек помолчал: боялся совершить неосторожность и накликать на себя беду. – То, что я подарил доне Марикиньяс, которая овдовела на прошлой неделе. Я вручил ей мой натюрморт после заупокойной мессы на седьмой день после смерти ее мужа. Она настояла на том, чтобы я остался поужинать. Я должен был попробовать поросенка с гарниром из молодого кокоса, это блюдо особенно ей удается. И поросенок был что надо. Мы шумели за столом без всякого стеснения, хотя никто ни разу не упомянул имя покойного, казалось, Педро с нами и одобряет такие поминки.
– Значит, натюрморт, – прервал его Полидоро. Нетерпеливого фазендейро раздражало обилие подробностей: еще, чего доброго, Вениерис намекнет, что после поросенка с кокосовым гарниром он вместо аперитива попробовал деликатные части тела доны Марикиньяс. При всем интересе к женщинам даже Полидоро не подумал бы с вожделением о такой почтенной матроне. Хотя, может, и стоило бы подумать. Несмотря на печальное событие и траур, она – лакомый кусочек вроде воскресного пирога. И Полидоро представил себе, как дона Марикиньяс лежит в небрежной позе на сотканном ее собственными трудолюбивыми руками покрывале.
Затем Полидоро осмотрел годами не ремонтированное помещение лавки, глянул на лицо Вениериса. Кто его знает, может быть, описанием пиршества грек хотел высказать по-португальски мысль о том, что он не суется в порядочные дома, к уважаемым женщинам вроде доны Марикиньяс только потому, что редко бывает в доме Джоконды. Представив себе робкого грека в минуту экстаза, Полидоро почувствовал непонятную тоску.
– Я сложил кисти в ящик. Снова возьмусь за них, только когда придет вдохновение. – И Вениерис стал делать в воздухе движения рукой, будто рисовал что-то на воображаемой стене перед собой.
Полидоро прогнал смущавшие его образы и зашел внутрь дома – словно деспот вторгся в скромное жилище грека. В гостиной узнал мебель в стиле «чиппендейл», с которой Додо не знала что делать и потому подарила ее Вениерису в знак расположения, не посоветовавшись с мужем.
– Значит, здесь вы и рисуете?
В углу гостиной стоял пустой мольберт, что подтверждало слова художника о перерыве в занятиях живописью.
– Как-нибудь снова соберусь с духом. Я раб вдохновения, без него рука не поднимается даже смешивать краски.
Вениерис особенно напирал на свою склонность к живописи, ибо считал ее чисто греческой чертой, хотя он и оставил родину, где с юных лет не знал свободы. Интуиция подсказывала ему, что турки захватили их землю, не проявив великодушия победителей, благодаря которому могли бы стать в большей мере греками, чем древние эллины. И они были бы не первым подобным примером в истории: ведь известно, что некоторые завоеватели, оценив по достоинству добродетели порабощенного народа, разумно впитывали в себя его более высокую культуру.
– Оставим все это на потом, – прервал художника Полидоро, взял натянутый на рамку чистый холст, прислоненный к комоду, и быстро установил его на мольберте.
– Вдохновение, друг мой, – это роскошь, какую могут себе позволить только боги. Поэтому с завтрашнего дня забудьте о ножницах и покупательницах и приступайте к работе.
Гулкие шаги Полидоро отдавались от стен; нетерпение гнало его за пределы гостиной.
Виржилио дал себе клятву не вмешиваться: Полидоро часто замечал ему, что он сует нос не в свое дело. Однако, по мере того как Полидоро все больше намекал на тайну, не приоткрывая ее завесу, учитель счел себя вправе потребовать свою долю участия в этой самой тайне: не хотел он быть простым зрителем без права голоса, тем более что Полидоро оставался его должником. Так и не рассказал ему по-дружески, с необходимыми подробностями, что же произошло до того, как он вышел взлохмаченный из номера Каэтаны вчера вечером.
И вот теперь, вместо того чтобы сообщить ему ценные сведения – ведь он так привязан к истории Бразилии, и для него любовные похождения Полидоро сродни похождениям Педро I, этого португальского кота, обжигавшего лапы и хвост в чужих очагах Рио-де-Жанейро, – Полидоро побуждает Вениериса засесть за мольберт и писать исступленно, как великие мастера, словно художественное дарование этого грека, временно отмеченное немилостью или отсутствием Музы, требует срочного воплощения на благо Триндаде.
– Зачем вы пригласили меня сюда?
Виржилио с трудом сдерживал раздражение. По просьбе Полидоро он поспешно вышел из дома как раз в ту минуту, когда убедительно показывал предательскую сущность распространенной точки зрения, ибо она принижала характер бразильца, утверждая, что бразилец якобы воспринимает реальность интуитивно и что Бразилия была открыта португальцами совершенно случайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127