Тот открыл глаза и без всякого удивления уставился на меня – как будто я была частью сна, снившегося им обоим, что было, впрочем, ничуть не удивительно, – ведь на мне был костюм 1903 года.
Меня охватили смущение и ужас. Мало того что на мне был маскарадный костюм, – я находилась в обществе Арвиллы Горэм, а этого не должно было быть. Несомненно, от меня требовались какие-то объяснения.
– Это… это – уличный туалет балканской принцессы, – сообщила я весело, и эти слова прозвучали ничуть не более странно, нежели все то, что со мной происходило.
– Я знаю, – сказал он. – Ее звали Зобелиа. Песенку помните?
Как же я могла ее не помнить? Я удивленно взглянула на тетю Фрици – так это она сделала такой популярной эту старую песню? Как мало я знала о чем бы то ни было!
Крис зашевелился на коленях у отца, но не проснулся, и Уэйн встал, держа спящего сына на руках, тетя Фрици, услышав его слова, тут же очутилась рядом со мной. Лицо ее выражало величайший восторг.
– Теперь это она – Зобелиа! – воскликнула тетя, указывая на меня.
– Скорее, она похожа на Фрици Вернон, – сказал Уэйн. – А что если вы обе – две балканские принцессы – войдете, присядете, то мы потолкуем насчет этого воскрешения истории. Но сначала я уложу Криса в постель.
Мне нравилось, как он спокойно, с легким юмором принял ситуацию, столь неожиданно ему навязанную. Если у него и были какие-то возражения, он был по крайней мере готов выслушать мои оправдания. Этот человек не был способен приходить в бешенство из-за ерунды, что я не раз замечала в Греге, когда какая-нибудь мелочь не ладилась. Я была уверена, что он мог и сильно рассердиться, если для этого возникала серьезная причина, но он никогда не будет несправедлив и не осудит меня, не выслушав. Тут я неожиданно обнаружила, что опять проникаюсь доверием. Что-то слишком быстро я стала доверчивой, но почему-то меня это не смущало.
Пока Уэйн относил Криса в постель, я вслед за тетей Фрици вошла в комнату. Это явно были покои врача, совсем не похожие на остальные помещения дома. На столе стоял открытым его медицинский саквояж, из которого тянулась резиновая трубочка стетоскопа. Около телефона лежала книга с расписанием визитов. Толстые тома в книжном шкафу касались его профессии, поверх бумаг на письменном столе лежали бланки, испещренные цифрами лабораторных анализов. Обстановка была очень простой и немного ветхой, что составляло резкий контраст с остальной частью дома – как если бы эта комната принадлежала человеку, который забыл или пытается забыть все, что не имеет прямого отношения к его работе.
Тетя Фрици пересекла комнату и остановилась перед старомодным бюро. Крышка его была поднята, и все внутренние полочки и отделения забиты какими-то бумагами и конвертами. Она любовной похлопала ладонью по поцарапанному дубовому дереву.
– Этот стол когда-то принадлежал старому доктору Мартину. Отец Уэйна всегда хорошо ко мне относился. Он был добр со мной даже тогда, когда родители не были добры. Это он не дал мне умереть, когда произошли все те ужасные события.
Между тем Уэйн вернулся в комнату. Он ласково взял Фрици под руку и подвел к черному кожаному дивану. По всему сиденью были разбросаны потертые красновато-коричневые подушки, гармонировавшие по цвету с протертыми кусками кожи сиденья. Я подумала, что большинство этих вещей в свое время принадлежали его отцу и были привезены сюда давным-давно потому, что он чувствовал себя среди них уютно. Может, он привык к ним, когда, будучи еще молодым студентом-медиком, приезжал на каникулы в этот единственный дом, какой у него был, а впоследствии, когда приехал сюда молодым человеком, чтобы стать, по примеру отца, сельским врачом. Бабушка Джулия, какой бы она ни была, по крайней мере дала Уэйну Мартину крышу над головой.
– Давайте сядем и потолкуем, – сказал Уэйн, указав мне место рядом с собой и усадив тетю Фрици по другую сторону от себя.
Шлейф моего костюма цеплялся при ходьбе за лодыжки, и я с удовольствием села и освободила ноги от обвившихся вокруг них ниток. Уэйн с веселой улыбкой наблюдал за мной, в его взоре совсем не было того осуждения, какое я могла бы ожидать от него.
– А теперь не расскажете ли вы мне обе об этой вашей эскападе? – сказал он. – Каким образом вы встретились?
Тетя Фрици изогнула шею, чтобы через него взглянуть на меня.
– Я написала Малли записку и приколола листок к ее подушке моей гранатовой шляпной булавкой. Я попросила ее прийти повидаться со мной. Вот она и пришла.
– Восхитительно просто, – заметил Уэйн, – и, по всей видимости, ничего страшного из этого не проистекло. – Он снова взглянул на меня, и в этот раз его внимание привлек блеск лунных камней. Он протянул руку и потрогал драгоценности, обрамлявшие мою шею. – Где вы это добыли?
– Я дала ей поносить, – весело объяснила тетя Фрици. – Я нашла его сегодня утром в коллекции и, само собой разумеется, забрала, потому что оно – мое. Кроме того, я взобралась на стул в комнате для приема гостей и сняла со стены картину – портрет моего отца. Но кто-то уже успел это обнаружить, и картину отнесли обратно.
– А почему вы так упорно снимаете ее со стены? – спросил Уэйн мягко, без всякого осуждения.
– Потому что я не могу разговаривать с ним, когда он висит на стене в маминой комнате. Когда он там, наверху, рядом с ней, он не желает меня слушать. А когда я его уношу и мы остаемся наедине, я могу с ним разговаривать. Я пытаюсь объяснить ему, что я вовсе не хотела того, что произошло. Если бы мне удалось хотя бы заставить его выслушать меня, может, я избавилась бы от ощущения, что он поджидает меня на чердачной лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82