Пашка засмеялся. Слёзы так же быстро пропали, как и хлынули, остались лишь мокрые следы на щеках.
— Ты что хочешь сказать? Ты хочешь, чтобы я всех их послал на три буквы? Я готов. Посылаю. Ну не буду, хватит, у меня уши замёрзли.
…Когда Пашка ушёл домой, я прочитал на карточке — «Мурицкий Владислав Игоревич» и облегчённо вздохнул: моя фамилия не такая, я ношу мамину — Северина. Значит, я только её сын.
4
Снова Саша неумелыми пальцами пришивает кружевной воротник к платью; выворачиваясь из-под слов матери, идет прочь из дома; подмывает мать и поит с ложечки.
Я — хамелеон. Это я поменял пол, я заступил на чужую тропу, я впал в чужую жизнь. И я… бросил мать — не иду больше за ней.
Я попробую. Я должен выбраться из Саши обратно к себе.
Помоги, Павел, — прошу я, — верни меня к матери. Моё назначение — быть с ней.
Я не смотрю на Павла, я знаю, он слышит. И затаился. Он ждёт, что я сам сумею освободиться от Саши.
В глаза — клетка чистая, вычищенная вчера тётей Шурой, мой ранец с выполненными заданиями, в глаза — велосипед, который мне когда-то подарил Павел, с бледно-голубыми ободами и чёрным сиденьем, сквозь пыльные стёкла — серое здание и сегодняшний зимний день. Нетрудно не замечать серого здания, когда на плече — Павел. Нетрудно сделать уроки, не тратя себя. Но как вытряхнуть из себя Сашу и тех, кого он любил: отца, Чудака, Сонюшку?
Павел слетает с моего плеча, спешит к кровати, садится на мишку, лежащего в её углу. Иду следом и, несмотря на ранний час, сейчас всего только шесть вечера, ложусь.
Как мама, — неожиданно понимаю я. — Я ложусь, неосознанно копируя её позу. И руки складываю на груди, выставив соединённые пальцы вверх. Закрываю глаза.
Чудак сидит возле меня, когда я прихожу в себя после операции. Улыбается. Не Чудак. Не сидит. Мама — на своей кровати, улыбается. Её глаза открыты. И я открываю глаза.
Белый потолок. Тёмные, едва заметные потёки.
Нет же, не потёки, не потолок, свет заливает глаза, заставляет щуриться. В свете — дорога, и по ней идёт мать. Как же спокойно становится мне, когда босыми ногами я ступаю в пыль и иду следом за матерью!
Быстрее, — прошу я Свет, — дай мне наконец догнать её.
Но Свет мягко поднимает её и несёт вверх, от меня.
Ничего не понимаю, вот же мать осталась на нашей дороге, и она же возносится вверх. Хочу обернуться к Павлу — чувствую, он за моей спиной, но он уже надо мной и тоже возносится вверх… И вот они летят, едва касаясь друг друга.
Не понимаю, ведь мать продолжает жить свою жизнь на земле, Павел — нет.
Я хочу к ним! Взять их за руки.
Ну же, помоги подняться — молю неизвестно кого.
Но что-то держит меня на дороге, я продолжаю тащиться за пустым телом моей матери.
«Смел или не смел Саша менять свой пол?» формулируется по-другому: кому он причинил зло тем, что поменял пол? Никому. Он никого не убил. Он захотел прожить жизнь, соответствующую его внутренним особенностям.
Я смотрю вверх, на удаляющихся от меня Павла и мать. К ним! Только Там я смогу ответить на свои вопросы. Я сосредотачиваюсь… Закрываю глаза и вижу Свет. В этот миг совершаю рывок из себя, из Саши. Тут же вижу Сашу сверху, и его мать, и Чудака… стремительно они становятся меньше, меньше.
Слышу голос, странный, не похожий ни на один знакомый, на не известном мне языке, но я понимаю, о чём меня спрашивают:
— Кому сделал добро? Меня спрашивают или Сашу?
Я наедине с Ним. Кто Он, я не знаю. Он или Она, я не знаю. Он (Она) — Свет. И у Света есть очертания, только я не могу охватить их своим взглядом.
— Никому не сделал я добра, — говорю я — Саша.
— Успей сделать и обретёшь покой.
— Я не Саша, — говорю я.
— Ты — Саша. И ты — твоя мать. И ты — Павел. И ты — тот, из кого будешь плакать. Не бойся плакать. Не бойся боли за другого. Она поможет тебе. Она очистит тебя. У каждого свой путь. У тебя такой — думать о других, помогать им.
— Я увижу Тебя ещё?
— Ты всегда видишь меня. Я всегда с тобой.
Снова дорога. Снова — пыль, в которой тонут ноги. Не пыль — Свет. Мать — впереди. Дальше и дальше от меня.
Но я же вижу её! Но я же иду за ней! Она тоже видела Свет? Она говорила со Светом? Тогда же, когда я? А как Свет может говорить и со мной, и с матерью, и с Павлом одновременно? И, наверное, есть ещё миллионы других, с которыми Он говорит. Одновременно? Сколько его, этого Света?
Чуть оборачиваюсь. Сзади — Павел. И мне наконец легко. Я не держу их с матерью за руки, но я — с ними. Только бы нам, всем троим, не расстаться.
Я вижу потёки на потолке. Я вернулся домой.
У меня на груди между подбородком и пальцами, вытянутыми кверху, — птица Павел.
И не надо больше мучиться. Не надо бояться быть Сашей, Свет сказал мне, что Саша — это тоже я. И я могу остаться с матерью и Павлом.
Вопросы, заданные мне Светом, не надо повторять, они — это я.
Звенит звонок.
Телефон? Дверь? Продолжаю лежать. Но прежде срока, отпущенного для второго звонка, Павел летит к двери.
5
Иду следом, открываю.
— Одевайся, мы едем.
Я не спрашиваю куда. Мне всё равно. Я хочу ехать с Сашей. Но я не хочу оставлять дома одного Павла, и Саша понимает.
— Если не боишься, что он улетит или что его украдут, бери свою птицу с собой.
Мне приходится задирать голову, чтобы видеть его лицо.
— Я принёс тебе подарок. — Он ставит передо мной огромную коробку. И снова не ждёт моего вопроса «что это?». — Здесь крылья. Мы с одним парнем несколько лет работали над ними. Он опробовал нашу модель. Эта, по моей просьбе, сделана им специально для тебя. Мне кажется, ты, как и я, хочешь лететь. Сам соберёшь их, приладишь к ним двигатель и сможешь лететь. — Саша легко подхватывает коробку и несёт её в мою комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87