И можно было бы решить, что мертва, если бы не глаза, расширенные беспредельно.
Люди снова кричат, визжат, исступлённо хлопают и топают.
Сколько прошло времени, часов, лет, не знаю. Я падаю в кресло, и меня начинает трясти. Трясёт, как при высокой температуре.
Машина переворачивается на крышу, снова встаёт на колёса, едет на одном колесе. У меня стучат зубы. И — ни одной мысли.
Чего я так испугался? Жив же Саша! Эти мысли приходят много позже, когда мать кладёт свою руку мне на голову.
Теперь я хочу спать и Сашу, стоящего посреди круга, вижу сквозь плотную пыль, ни выражения его лица, ни его костюма, лишь пятна: белое — лица, малиново-блестящее — костюма, малиновое — машины.
Саша подходит к нам весёлым шагом:
— Именно потому, что никаких сигналов из вечной жизни не поступает, зло безнаказанно. Ни в Бога, ни в чёрта не верю, верю только в своё тело, в своё мастерство, в свою башку. — Он открывает машину, и, не успеваем мы сесть, уже несёмся. — Стоит лишь перелистать историю: инквизиция, гестапо, сталинские лагеря, любые фашистские застенки… людей пытали, уничтожали миллионами, и никакого им спасения ниоткуда не приходило. И, как правило, жертвы — люди лучшие. За что Бог, если Он есть, пытает и убивает хороших людей?
И я повторяю эхом: «За что Бог, если Он есть, пытает и убивает хороших людей?»
Повторяю и тут же отметаю Сашино — «если он есть». Для матери, для меня есть. Втягиваю голову в плечи — мне хочется укрыть Сашину голову руками, чтобы он не говорил таких слов. Но я тут же вижу: Павел падает на тополиный пух. За что Бог пытает и убивает лучших?
Птица Павел сваливается с моего плеча мне в руки, и сразу становится легче.
«Не Бог пытает и убивает, Дьявол! Верх берёт Дьявол!» — слышу голос матери.
«В мире властвует тьма. Сатана властвует. Богу надо помочь!» — голос матери.
— Если бы ты жила во времена инквизиции, мне кажется, тебя сожгли бы!
— Меня и сожгли, — говорит моя мать. — Я и жила во времена инквизиции.
Саша резко тормозит, и чуть не происходит авария. Но Саша ловко увёртывается от машины, летящей сзади. Мы начинаем двигаться, но уже не так быстро.
— Я люблю сказки с детства, потому и стал таким уродом — захотел сделать себя всемогущим.
— Это не сказки. — Мать поворачивается к Саше. — Останови машину, я устала от твоей езды и хочу пройтись.
Саша подъезжает к тротуару. В ярком свете города он очень бледен.
— Я тоже устал от машины. Хорошая идея. К тому же, не знаю, как ты, я зверски голоден, мне кажется, я не ел много дней. Мы идём в ресторан.
— Это один из твоих уровней? — спрашивает мать, и я понимаю: о выступлении Саши.
— Наверное, был одним из… я его давно прошёл.
— Какой же сейчас проходишь, если уже прыгаешь с машиной в пропасть?
— Пока не прыгал. Ни один режиссёр не предоставил мне такой возможности! Но знаю, что смог бы, да при этом и машину сохранил бы, и свою жизнь.
— Почему ты так уверен, что смог бы?
— У меня есть много приспособлений для этого…
— Зачем тебе нужно прыгать в пропасть?
Мы идём по улице. Павел летит над нами. Вопрос повисает в воздухе, а звучит снова вопрос: «Почему пытают и убивают лучших?»
Мой вопрос.
Убивает Свет? Мне показалось, Он — добрый, разве Он может убивать?
Павла убил Вилен. Плохой человек убил хорошего. При чём тут Свет?
Но, если, по словам матери, Свет решает, кому жить, кому умереть, он мог защитить. Мог? Или, тоже по словам матери, убивает, пытает Дьявол, сатана?
Скажи, мать, объясни, — прошу я. И мать словно слышит меня:
— Пытают тело. Убивают тело.
Саша останавливается, смотрит на неё, и глаза у него бешеные, QH сейчас убьёт мою мать!
— Ты хочешь сказать, душа остаётся жить и, потеряв тело, должна быть утешена тем, что перебирается в загробный мир? Ты хочешь сказать, Богу нужны лучшие души, и потому он забирает их к себе пачками, да ещё перед этим испытывает, мучая их тела? Ты говоришь, сатана, а я говорю: всё определяет Бог…
При чём тут сатана?!
Павел говорил: Иов любил Бога, а Бог стал всё у него отнимать. Зачем доброго хорошего Иова Бог заставлял страдать? Проверял его любовь к себе — сильна ли она? Почему Бог не проверяет убийц и подонков?
Нет, такой Бог не нравится мне.
И мне уготовано страдать по воле этого Бога? И именно я своими страданиями должен искупить грехи других? Почему не искупают свои грехи преступники, а я должен мучиться за них?! Я никому не сделал зла, я никому не желаю зла.
— Ты хочешь сказать, лучшие должны страдать, а подлецы преспокойно причинять им страдания? — эхом вторит мне Саша. — Если Бог справедлив, если Бог…
— Пожалуйста, хватит, Саша. Тебе нужно Знание? Добудь его сам. Никто не может вложить его в тебя или установить свой порядок в мире. Ты тренируешь тело, но ты не развиваешь свой дух, свою душу.
— С моей душой или, как ты говоришь, духом — всё в порядке. Я никому не причиняю зла, я никому не мешаю…
— Ты мне мешаешь.
Саша засмеялся. Он снова смотрит на мать злыми глазами.
— Это хорошо, что я мешаю тебе. — Делает шаг к ней, резко сжимает её плечи, а когда Павел оказывается на материном плече, опускает руки, они повисают беспомощные. — Я хочу мешать тебе. Я хочу перепутать тебя со мной. Я хочу понять тебя.
Ещё несколько шагов, и Саша распахивает перед нами дверь.
— Мы пришли! Швейцар говорит:
— С детьми и животными нельзя.
Мимо швейцара Саша ведёт меня, обняв. Павел летит над нашими головами, и, странно, швейцар больше не повторяет своих слов и не преграждает нам путь.
Саша — везде хозяин. Он подчиняет себе не только своё тело, но и людей. Даже мою мать.
Этот ресторан не похож на тёти Шурино кафе. В нём подают еду мужчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87