Всё, как обычно. Зимой — учебники, летом — книжки. Нас накрывает тишина. Я — не умею разговаривать. И Тося не очень умеет.
И что мы можем друг другу сказать? Мы знаем каждую минуту друг друга. А мысли… разве могу я рассказать ей свои сны, свои встречи со Светом? И её мыслей я не знаю.
— У тебя уже хорошо получается, — говорит Тося. Это не разговор. Это риторическая фраза, не требующая ответа.
Читай! — приказываю себе. Но — залепило розоватым светом глаза, заткнуло уши грохотом.
Как же я вижу, слышу, что Тося встаёт, если не вижу, не слышу? Подходит, кладёт руки мне на голову.
Уйди! — кричу я ей. — Сейчас же уйди! Я не хочу…
Не надо мне Тосю, — молю Свет. — Я не люблю её, нет! Разлепи мне глаза, раскрой уши! Я не хочу. Я хочу быть свободным от неё. Я не люблю её, не люблю! — Я кричу. Всеми своими силами отпихиваю руки Тоси.
А волосы вспыхивают и горят. И кожа на голове горит. И лицо. Пожар сползает по мне вниз.
Господи, — кричу я, — не тронь Тосю! Не тронь! Я не люблю её! Я её терпеть не могу! Спаси Тосю. Не сделай ничего плохого Тосе!
— Мне сегодня нужно пораньше, — сквозь мой крик, сквозь глухоту — высокая нота Тосиного голоса. — Я обещала маме пойти с ней к врачу. Спасибо тебе за всё. За всё, Иов, спасибо тебе.
Господи, Свет, Бог! Спаси её! Не можешь же ты и ей причинить боль или принести смерть! Я не слышу её слов. Нет же! Это не слова прощания. Это лишь до завтра. Я не люблю её. Не люблю!
5
Я остаюсь один с Павлом. Он спит. Я читаю.
Обычно между мной и книгой нет преград, через которые мне надо продираться. В «Войне и мире» я одновременно во многих лицах: и Наташа, и Николай, и Пьер… Андрей Болконский мне чужд, лишь отдельные эпизоды с ним понятны: танец с Наташей, например. Танцевать не умею, ни разу в жизни не танцевал. Толстой преподносит первый урок — бал, на котором танцуют Андрей с Наташей. Но сейчас я плохо понимаю то, что читаю. Мы с Павлом вдвоём в доме.
Подхожу к кровати. Он выставил зад, стоит на коленях. Лица не вижу.
Кто он? С чем пришёл ко мне?
Играет с ним обычно Тося. Я не умею ни играть с ним, ни разговаривать. Я даже не умею смотреть на него.
Почему же мать сказала, что в нём — Павел?
Если надо, сажаю его на горшок, переодеваю. Но, когда он зовёт меня «Ёша», как и Тося, не подхожу, делаю вид, что не слышу. Он часто зовёт меня.
При чём тут Павел?
— Он любит тебя, — говорит мне Тося. — Посмотри, как он хочет, чтобы ты поиграл с ним!
— Посмотри, как он тянет к тебе руки! — говорит Тося. — А ты не обращаешь на него внимания!
— Ты не любишь его? — спрашивает Тося. Сейчас я стою над ним и смотрю на его круглый зад в пёстрых штанах.
И, словно чувствует мой взгляд, мальчик переворачивается и открывает глаза. И смотрит на меня. Смотрит не как ребёнок, а — пристально, совсем как любопытствующий взрослый.
Я смотрю на него. Впервые.
Ему уже два года, и лицо его вполне определилось.
Глаза — не материны, не каре-чёрные, и не Сашины — не голубые. И взгляд не материн, вполне земной.
Мальчик улыбается, встаёт, поднимается на цыпочки, тянет ко мне руки.
Склоняюсь к нему, он тут же всеми пальцами впивается в мою шею.
Пальцы на шее сзади, а мне кажется, он душит меня.
«Ёша», — говорит он.
От его тела идёт знакомое тепло. Мерещится мне или и впрямь… но откуда… запах раскалённой железки. Нет же! Это материны шутки. Это она внушила мне: новый мальчик — Павел.
Мёртвой хваткой вцепился он в меня. Павел никогда ничего не делал со мной насильно.
Пытаюсь оторвать от себя мальчика, но он ногами меня обвил, он словно прирос ко мне.
И я стою со своей ношей неподвижно, не понимая, что случилось со мной?
Мы с Тосей берём его из яслей после уроков.
Когда мальчику исполнился год, мать пошла работать. Это она хотела, чтобы он рос в яслях. Мы с Тосей не согласились держать его там целый день. И вот теперь я — в ловушке, я обвит мальчиком и затаил дыхание.
Он говорит только «мама», «папа», «Ёша», «Тося», «ам». А я вдруг слышу: «чи…», «чит…»
Мерещится?
Но ведь прямо в ухо звучит — «чи…», «чит…»
Дурак догадается: «читай!»
Он хочет, чтобы я ему читал?
«Это Павел», — сказала мать.
Великая осторожность разливается по мне. И… я кладу свои руки на спину мальчика. Ими — прежде разума — принимаю его тепло. Ещё крепче прижимаю плотное тельце с несильно выпирающими лопатками.
Как мог я столько времени лишать себя этого сладкого чувства?
Мальчик хочет, чтобы я читал ему.
Но ведь мой Павел сколько за жизнь книг прочитал! И если это Павел…
Что переходит из одной жизни в другую?
Тело, Душа, Дух? Тело — совсем не похоже на тело Павла, у нового мальчика оно — узкое, длинное, как у Саши и мамы, с тонкой костью. Тело — это материя, мир материальный. Тело моего Павла распалось, рассыпалось в прах.
Знания… это Душа или Дух? А может, знания — тоже материя, ведь знания наносятся на мозг данного, живущего в этот момент человека…
Я тоже уже жил когда-то. Что знал я, когда родился? Были ли у меня сразу хоть какие-то знания?
То, что я, голодный, полз к двери, слушал разговоры матери с мужчинами… — знания или инстинкт самосохранения? Дух или Душа?
Ноги сами ведут меня в мою комнату. Не успеваю взять с полки сказки Пушкина и подойти к тахте, как мальчик выскальзывает из моих рук и в одну секунду оказывается около мишки. Пытается обхватить его, но рук не хватает. Он смеётся, бормочет непонятные мне слова, валится на спину и тянет за лапу мишку на себя.
Что это? Память? Мальчик знает, что мишка имеет отношение к нему, если он Павел? Память, подсознание — материя, Душа, Дух?
Я начинаю читать ему «Сказку о царе Салтане», и он, прижимая к себе мишку, жадно ловит слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87