Я сам довольно тяжелый. И мне частенько бывает тяжело переносить самого себя. — Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. — Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я не удачно выразился — я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или…
— У вас есть ее фотография?
— Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.
— Я понимаю.
Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но ничего другого не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, полуобернувшись, улыбалась своей боттичелиевской улыбкой.
— Какая красивая! — сказала Тереза.
Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конверт и сунул в бумажник. После этого в разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сэндвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени. Я тряхнул головой.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал я, — все в порядке.
Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и что-то другое. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. «Прижми меня к своей груди», — приказывали они. Я был в странном оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола… Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва разомкнулись, мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.
Глава 4
Я вернулся в Париж в восемь утра, пробыв в пути всю ночь. Едва ли какой-нибудь муж был стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую. Ким притягивала меня как магнит на протяжении всего четырехсотмильного пути. Я хотел застать ее спящей. И получил то, что хотел, — пробуждение Ким. Еще не проснувшись, она улыбалась, словно человек, стоявший перед ней, был одним из образов ее сновидений. Она медленно воскресала, переносясь из одного чудесного мира в другой, столь же восхитительный. Из-под одеяла появились ее руки. Потом открылись глаза, чтобы тотчас закрыться снова, и послышался тихий смех — значит, она проснулась.
Я коснулся губами атласа ее шеи, вдыхая нежный аромат и ощущая блаженный покой, которого был лишен в течение поглотивших меня последних двух дней.
— Черноволосая моя, — прошептал я, — обожаю тебя. Вдруг она опять погрузилась в сон, потом снова пробудилась, на этот раз окончательно, улыбнулась и свернулась калачиком.
— Ты разбудил меня, — пожаловалась она. Только тут я заметил перемену: длинные черные волосы Ким больше не рассыпались по подушке.
— Ты не сердишься? — она поднялась на локте, покрутив пальцами над тем, что осталось от ее волос. — Скажи что-нибудь. Это только вначале шокирует, а потом ты привыкнешь. И они опять вырастут. Так выглядит гораздо лучше, ты не находишь?
— Гораздо лучше, — согласился я. У меня не было сил спорить, хотелось просто заключить мир лет на десять.
— А у меня есть для тебя подарок.
Она вынырнула из-под одеяла в чем мать родила и дотянулась до стула, который стоял в ногах кровати. Покопалась в лежащей на стуле сумке, она достала прядь волос, перевязанную черной ниткой.
— Значит, они не совсем потеряны для меня, — заметил я, засовывая волосы в маленький конверт, где хранилась фотография Ким.
— Очень мило с твоей стороны, что ты все так хорошо воспринял. — Она вернулась в постель. — Как твои дела?
— Ничего.
— Знаешь, золотисто-каштановые тона должны смягчить суровость стрижки.
— Я не против золотисто-каштановых тонов.
— Ты так мило все воспринял. Я боялась, что ты рассердишься, — она раскинула руки. — Ну, иди же разбуди меня.
— Нет. Сейчас я приму души освобожусь от всего этого бреда.
— Какого бреда?
— От статьи. Пока она у меня в голове. Всю дорогу обдумывал. Хочу скорее выложить все на бумагу и забыть.
— А нельзя с этим подождать?
— Нет, нельзя.
— Тогда я сварю тебе кофе. Ты вообще-то спал?
— Потом посплю.
Она принесла мне кофе. Даже выпив две чашки, я чувствовал себя разбитым и обессиленным, но как только сел за машинку, клавиши бешено застучали. Я опять видел старую крепость при свете луны, потом стога сена в залитой солнцем долине. И девушку, с которой, может быть, был знаком в прошлой жизни, грустное лицо мэра, стоявшего под лампой в холле гостиницы, и дорогу, проходившую за сто десять миль, экс-субпрефектуру с ее ветхими стенами, серый безобразный дом Бонафу, окруженный людьми, томимыми недугами и надеждой, и смерть, крадущуюся между ними с косой в руках. Дом, парк и магнитные поля Хьюстона. И хижину. Но тут я остановился. Я не стал упоминать в своей статье хижину. Пятнадцать страниц были готовы. Вложив их в большой конверт, я оставил его на полу перед входом в квартиру, запер дверь и позвонил в газету, чтобы прислали курьера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42