Давид зашагал по дорожке.
Не смотреть в объектив, не смотреть на верблюдов, не думать о ногах, не думать о руках, твердил про себя Давид. Вот писатель Давид Керн спокойно идет от слоновника к вьетнамской вислобрюхой свинье, а съемочная группа немецкого телевидения, пользуясь случаем, снимает его. Погруженный в свои мысли, долговязый автор романа «Лила, Лила» проходит мимо верблюжьего вольера, мимо ребятишек, которые вопят: «Мама, мама! Смотри – верблюд!»
Нисколько не заботясь о позиции оператора, надежда новой немецкой литературы приближается к скамейке, еще три метра, еще два. Вот он наклоняется и, упорно избегая смотреть в камеру, нащупывает сиденье – чтобы не сесть мимо. Садится, кладет ногу на ногу – левую на правую, нет, правую на левую, – подпирает голову рукой и задумчиво глядит на вьетнамскую вислобрюхую свинью, которая, полузарывшись в грязь, жмурится на солнце.
– Отлично, а кадры, где он садится, можно вырезать, – сказал журналист.
– Sorry, кассета, – смущенно произнес оператор.
– Черт! До того, как он сел, или после?
– Еще наверху, возле ребятишек.
– Только не это!
Давид по собственной инициативе пошел обратно к слоновнику.
Здесь, на сентябрьском солнце, хотя бы не так холодно, как утром, на искусственном катке. Журналист заставил Давида надеть коньки. Конькобежец из него всегда был аховый, и на коньках он последний раз стоял в детстве. Кое-как сумел на прямых ногах подъехать к бортику, вцепиться в него и ответить на вопрос, следует ли трактовать каток как место, где познакомились Лила и Петер, символически – в смысле холодного отношения общества к чувствам молодежи.
Давид отвечал то «да, пожалуй», то «нет, необязательно». Пока журналист не попросил его выбрать какой-то один ответ. С учетом очередного вопроса в очередном эпизоде.
Очередной вопрос касался пятидесятых годов. С этим обстояло проще. Стандартный вопрос, на который у него были заготовлены стандартные же ответы. В большинстве заимствованные из рецензий, накопившихся уже в изрядном количестве.
– Действие у вас происходит в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. Вы верите в возрождение духа пятидесятых?
Давидов ответ гласил:
– Эта история правдоподобна только в ограниченном, консервативном и чопорном социальном окружении. Потому и пятидесятые.
Такой же ответ годился и когда спрашивали: «Господин Керн, каким образом двадцатитрехлетний автор в двадцать первом веке приходит к мысли написать роман о любви, действие которого происходит в пятидесятые годы?»
Или на вопрос: «Откуда такая ностальгия по пятидесятым?»
Или еще: «Господин Керн, вы бы предпочли родиться раньше?»
В промежутке между искусственным катком и зоопарком они отсняли несколько сцен в Оленьем парке. С разрешения городского садоводства Давид неоднократно прошелся перед камерой по недоступному для публики газону. В частности, была снята версия «писательская тень» – камера следит только за тенью погруженного в раздумья автора, фланирующего по газону, – и вариант «писательские ноги», когда оператор идет за ним, согнувшись в три погибели, нацелив объектив ему на ноги, держа камеру точно камень в керлинге перед тем, как поставить его на поле и начать игру.
«Это всегда дает отличный материал для текста за кадром», – пояснил журналист.
Давид опять остановился у барьера слоновника, издали наблюдая за съемочной группой. Оператор как раз хотел сделать ему знак рукой, но тут на дорожку парами вышли первоклассники. Оператор замахал руками, но журналист повелительным жестом приказал: идите к нам!
Давид пошел. Не смотреть в объектив, игнорировать верблюдов, не впасть в иноходь, не налететь на детей, не садиться на скамейку ощупью, как слепой.
Через несколько шагов он почувствовал, что за спиной кто-то есть. Но сдержался, назад не посмотрел. И когда прохожий поравнялся с ним, продолжал упорно глядеть на скамейку между камерой и верблюдами.
– Не напрягайся, не напрягайся, – послышался рядом голос Джекки.
– Отвали, ты в кадре, – буркнул Давид, не глядя на него.
– Ну и что? Ты гуляешь в зоопарке и встречаешь поклонника, как в жизни. Улыбнись и скажи что-нибудь, а то народ подумает, у тебя звездная болезнь.
Давид сверху вниз смерил его взглядом. Джекки, в новой серой тройке, ухмылялся во весь рот. Давид приветливо улыбнулся:
– Не смотри в камеру, ни под каким видом, не то убью на месте.
Бок о бок они направились к скамейке подле вислобрюхой свиньи.
– Я сяду на эту скамейку, а ты пойдешь дальше, – улыбаясь, сказал Давид.
Еще несколько шагов – и он сел.
Джекки сердечно пожал ему руку, лучезарно усмехнулся в объектив и пошел дальше.
– О'кей! – крикнул журналист и подошел к Давиду. – Очень хорошо, очень естественно, взгляд этого господина в камеру можно вырезать. Знакомый? Читатель? С вами часто заговаривают на улице? Каково это – вдруг прославиться? Как вы относитесь к славе?
Джекки остановился в нескольких метрах от скамейки и теперь подошел к ним.
– Вы знакомый господина Керна? – спросил журналист. – Или просто читатель?
Опять ситуация, от которой внутри у Давида все замерло. Джекки, по обыкновению, наслаждался.
– Н-да, кто я? Читатель? Поклонник? Друг и наставник? Можно так сказать, Давид?
Давид кивнул.
– И как бы коллега, – ввернул Джекки.
– О, вы тоже пишете? – заинтересовался журналист.
Джекки махнул рукой.
– Писал когда-то. Давным-давно, верно, Давид? А сейчас довольствуюсь тем, что со стороны радуюсь успеху моего подопечного. – Он похлопал Давида по плечу. – Верно я говорю?
Давид кивнул.
– Вы не против, если мы используем эту сцену в передаче?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73