Прошлой ночью я сыграл ему небольшую пьесу собственного сочинения, и он был очень доволен. Ближе к рассвету граф остановил меня, чтобы рассказать о «Семи спящих Эфеса», группе христиан, подвергшихся преследованиям за отказ поклоняться идолам. Вечером, накануне дня, когда им предстояло испытать гнев императора, Господь, дабы защитить их, повелел им погрузиться в сон на триста семьдесят два года. В назначенное время Он пробудил их, восстановив веру горожан в воскрешение.
«Каким же жестоким Богом надо быть, чтобы лишать сна одних и даровать его на столетия другим!.. — Говоря это, граф сжимал кулаки и трясся от ярости. — Представьте себя на месте одного из этих семерых. Вы просыпаетесь и видите, что мир, в котором вы жили, остался в прошлом. Империи пали. Друзья, семьи, жены и дети давно погребены. Вы всеми забыты. И все же, Гольдберг, у меня положение еще хуже. Я принужден смотреть на все это каждый день, каждый час. Словно заключенный в круг, — он приподнял с груди медальон, — я вовлечен в это бесконечное движение, не зная ни сна, ни радости».
Граф отвернулся, и я поспешно покинул комнату. С тех пор меня одолевает страх. Каждый день я думаю о том, чтобы сбежать из замка и покинуть город, но он следит за мной зорко, как ястреб. Надо идти…
Твой Иоганн
В теплой, плохо проветриваемой комнате душно, и Саманта ловит себя на мысли, что ей не по себе от тишины и одиночества. Она снимает куртку и вешает ее на спинку ближайшего стула. Над головой негромко гудят лампы дневного света, и их тихое пощелкивание начинает отдаваться странным, далеким эхом. Эхо становится громче, и Саманта наконец понимает, что кто-то идет по коридору. Шаги звучат ровно и мерно, как будто отсчитывают время.
Топ, топ, топ, топ.
Сердце словно проваливается, и она обеими руками хватается за край стола. На шее выступает пот.
Топ, топ, топ, топ.
Она не могла определить, откуда доносятся звуки. Эхо разлеталось во всех направлениях с четким ритмом тикающих часов. Она просидела долго, не замечая времени, не обращая внимания на то, что другие студенты уже ушли. На столе перед ней валялись, будто разбросанные порывом ветра, листки с пометками по конституционному праву. Из-под завалов из книг и бумаг едва виднелись пустая бутылка воды и пакетик миндальных «М&М».
Звуки остановились. Она оглянулась.
Ничего. Лишь высокие стеллажи, отбрасывающие короткие тени.
Она вернулась к работе.
Саманта почувствовала его запах еще до того, как он схватил ее сзади. Пот и масло для смазки. Так пахли рабочие в мастерской, где ей ремонтировали машину и меняли масло. Толстая гладкая рука обхватила ее за шею, точно удав. Дышать стало трудно, и она попыталась освободиться, вцепившись в запястье.
Он одним движением сдернул ее со стула и швырнул на пол. Голова ударилась обо что-то твердое.
Белая вспышка. Когда в глазах прояснилось, Саманта увидела, как серебристое лезвие взрезает ее желтую блузку из хлопка.
Его ладонь сдавливала ей горло. Живот становился теплым и липким, и ей казалось, будто она погружалась в пол, словно это был не пол, а зыбучий песок. Что-то тяжелое накрыло ее.
— Я пометил тебя. — Голос ровный и глубокий. — Теперь ты моя.
Саманта помнит, как он наклонился к ней и его лицо едва не коснулось ее лица. Она помнит желтовато-зеленые глаза и полные с фиолетовым оттенком губы. Горячее дыхание. Запах смазки.
Потом стало темно.
Когда она пришла в себя, над ней стояли на коленях молодой мужчина и незнакомая женщина. Еще кто-то побежал вызывать полицию и «скорую помощь». Позднее ей сказали, что это тоже были студенты с юридического. Женщина забыла на столе очки и вернулась с друзьями, чтобы забрать их.
Человек, напавший на Саманту, убежал, должно быть, услышав их голоса. Его никто не видел, но ее они заметили — она лежала на полу. Блузка потемнела от крови. Па белых плитах пола растеклись красные лужи.
Топ, топ, топ, топ.
Шаги приближаются и замирают у двери. Все стихает. Саманте становится жарко.
— Да? Кто там? — спрашивает она, но голос едва слышен в этой звуконепроницаемой комнате.
Снова шаги. Теперь в противоположном направлении. Ровные, неторопливые, уверенные. Саманта переводит дыхание и говорит себе, что бояться нечего. Начинает дышать. Звуки в коридоре растворяются в тишине.
Она снова возвращается к письмам.
Страх Гольдберга, похоже, уменьшился после того, как через несколько месяцев в замке побывал Бах. Место страха понемногу занимает любопытство, которое пробудили в музыканте алхимические изыскания графа.
5 октября 1741 года
Дорогой брат!
Великий И. С. Бах побывал здесь, в этом замке, несколько дней назад! Я представился и даже сопроводил его в гостиную. И сейчас моя рука все еще дрожит от волнения.
Граф попросил гостя сочинить пьесу, которая помогала бы ему засыпать. Понимаю, насколько абсурдно это звучит, но граф говорил с ним абсолютно серьезно и с полной искренностью. И Бах согласился попробовать. А пока граф ежедневно призывает меня на помощь в своих трудах. Он слишком ослаб, чтобы справляться со всем самому.
Вчера он указал на какие-то пузырьки со снадобьями и сказал:
— Вот как это начиналось, Гольдберг. С поиска.
— Поиска чего?
— Вечной жизни. Именно ее обещает Бог праведникам, тем, кто в состоянии всю жизнь дожидаться Судного дня.
— Не понимаю.
— Я был нетерпелив. Боялся забвения. Просил Бога позволить мне жить вечно. Я был готов претерпеть любые муки, любую боль ради того, чтобы остаться здесь, где я знаю, чего ожидать.
После этого он замолчал, и мы продолжили работу.
Я вспомнил о несчастных, описанных в книге Свифта, о тех существах, которые жили вечно, но не переставали стареть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77