- Ваша новая картина... клянусь, вы решите повесить ее именно
здесь.
- Мне тоже так кажется.
Анна положила карандаш на стол.
- Я счастлива, что имею возможность помочь вам, Рози, и очень
рада, что вы оказались у нас. Эй, у вас все потекло.
В очередной раз Анна протянула ей салфетку "Клинекс", и Рози
подумала, что это, наверное, не та коробка, из которой Анна доставала
салфетку в день первого интервью в кабинете. У нее создалось
впечатление, что запасы салфеток Анне приходится пополнять очень
часто. Рози взяла салфетку и утерла глаза.
- Знаете, вы спасли мне жизнь, - сказала она хрипловатым голосом.
- Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
- Лестно, но далеко от истины, - парировала Анна своим сухим
спокойным голосом. - Говорить о том, что я спасла вам жизнь, было бы
точно так же ошибочно, как утверждать, что Синтия уложила на лопатки
Герт в спортивном зале. Вы сами спасли себе жизнь, воспользовавшись
предоставившейся возможностью и покинув человека, который делал вам
больно.
- И все же спасибо огромное. Хотя бы за то, что я здесь.
- Не стоит благодарностей, - ответила Анна, и в единственный раз
за весь срок пребывания в "Дочерях и сестрах" Рози стала свидетелем
появившихся на глазах Анны Стивенсон слез. С мягкой улыбкой она
протянула коробку с салфетками назад хозяйке кабинета.
- Вот, - сказала она. - Похоже, у вас в глазах тоже образовалась
маленькая течь.
Анна рассмеялась, вытерла глаза и бросила салфетку в мусорную
корзину.
- Ненавижу слезы. Это моя личная тайна, которую я храню от всех.
Время от времени мне кажется, что я справилась со своим недостатком,
что теперь уж {точно} я от него избавилась. А потом все происходит
снова. Примерно то же самое я чувствую в отношении мужчин.
На короткое мгновение в памяти Рози всплыли ореховые глаза Билла
Штайнера.
Анна снова взяла карандаш и быстро нацарапала что-то под
схематичным наброском нового дома Рози, затем протянула ей листок.
Опустив глаза, Рози прочитала адрес: Трентон-стрит, 897.
- Теперь это {ваш} адрес, - добавила Анна. - Правда, это почти на
другом конце города, но теперь вы можете пользоваться автобусом, так
ведь?
С улыбкой - и со слезами на глазах - Рози утвердительно кивнула
головой.
- Можете дать адрес тем подругам, с которыми познакомились здесь,
и тем друзьям, которые в конце концов появятся у вас за стенами этого
здания, но сейчас о нем знают только два человека - вы и я. - Ее слова
казались Рози чем-то заранее заготовленным, похожим на многократно
отрепетированную прощальную речь. - И помните, никто и никогда не
узнает ваш адрес через "Дочерей и сестер". Просто мы так привыкли
поступать. За двадцать лет работы с обиженными женщинами я убедилась,
что нужно делать так, и только так, а не иначе.
Последние слова Анны не стали для Рози неожиданностью; она уже
многое знала из рассказов Пэм, Консуэло Дельгадо и Робин Сент-Джеймс.
Рози вводили в курс дела чаще всего во время "Часа большого веселья",
как в шутку называли обитательницы "Дочерей и сестер" ежевечернюю
уборку помещений, однако Рози, собственно, и не нуждалась в
объяснениях. Разумному человеку хватало двух или трех терапевтических
сеансов, чтобы узнать все, что стоит знать о заведенном в "Дочерях и
сестрах" распорядке. Кроме Списка Анны, существовали еще и Правила
Анны.
- Насколько он волнует вас? - спросила Анна. Мысли Рози
уклонились от темы разговора; вопрос застал ее врасплох, и она
встряхнула головой, приводя их в порядок. В первый момент она не
поняла, кого имеет в виду Анна.
- Ваш муж - в какой степени он волнует вас? Мне известно, что в
первые две или три недели пребывания здесь вы опасались, что он будет
разыскивать, вас... "пойдет по следу" - ваши собственные слова. Что вы
думаете об этом теперь?
Рози задумалась над вопросом. Прежде всего, "опасалась" -
совершенно неточное слово для описания тех чувств к Норману, которые
она испытывала на протяжении первой и, пожалуй, второй недели жизни в
"Дочерях и сестрах"; даже такое определение, как "ужас", не могло в
полной степени их отразить, ибо суть отношения к покинутому мужу в
значительной мере измерялась другими эмоциями; стыдом из-за
несостоявшейся семейной жизни, тоской по некоторым предметам, которых
ей не хватало (креслу Пуха, например), эйфорическим чувством свободы,
которое вспыхивало с новой силой каждое утро, облегчением, казавшимся
таким холодным, что это ее пугало, - облегчением, которое может
испытывать канатоходец, потерявший равновесие на проволоке, натянутой
над глубокой пропастью... но все же устоявший на ногах.
Впрочем, главной нотой в гамме ее чувств был все-таки страх, в
этом она не сомневалась. В первые две недели, проведенные в "Дочерях и
сестрах", почти каждую ночь снова и снова видела один и тот же сон:
сидит в плетеном кресле на крыльце "Дочерей и сестер", и в этот момент
перед ней у тротуара останавливается новенькая красная "сентра".
Открывается водительская дверь, и из машины появляется Норман. На нем
черная футболка с картой Южного Вьетнама. Иногда надпись под картой
гласит: "ДОМ ТАМ, ГДЕ НАХОДИТСЯ СЕРДЦЕ"; "БЕЗДОМНЫЙ. БОЛЕЮ СПИДОМ".
Его брюки забрызганы кровью. В руке держит нечто вроде маски с
засохшими пятнами крови и клочьями прилипшего мяса. Она пытается
встать с кресла, но не может; ее словно парализовало. Она только сидит
и смотрит, не в силах встать с кресла, как он медленно приближается к
ней, а он говорит, что хочет побеседовать с ней начистоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201