Припев "Джуда" мало-помалу затих, на пианино
забренчали другую старинную балладу. Голоса шелестели невнятно, как
рвущиеся нити. Стрелок на миг задержался у дверей, заглядывая внутрь.
Посыпанный опилками пол, возле столов на шатких ножках - плевательницы.
Дощатая стойка на козлах для пилки дров. Захватанное липкое зеркало за
стойкой отражало тапера - вертящаяся табуретка придавала его спине
неподражаемую сутулость. Переднюю панель пианино убрали, так что можно
было смотреть, как во время игры на этом новейшем техническом достижении
вверх и вниз ходят соединенные с деревянными клавишами молоточки. За
стойкой стояла трактирщица, светловолосая женщина в грязном синем платье.
Одна бретелька была заколота английской булавкой. В глубине помещения вяло
выпивали и играли в "Глянь-ка" человек шесть городских. Еще с полдюжины
местных неплотной кучкой сгрудились у пианино. Четверо или пятеро - у
стойки. И рухнувший лицом на стол у двери старик с буйной седой шевелюрой.
Стрелок вошел.
Головы повернулись. Стрелка и его оружие осмотрели. На мгновение
воцарилась почти полная тишина - лишь равнодушный ко всему тапер, не
обращая внимания на вновь прибывшего, легко касался клавиш. Потом женщина
вытерла стойку, и все вернулось на круги своя.
- Глянь-ка, - сказал в углу один из картежников, подкладывая в пару к
червонной тройке четверку пик. Больше карт у него на руках не было. Тот,
кто положил червонную тройку, выругался и передал ему свою ставку, после
чего настала очередь следующего игрока.
Стрелок приблизился к стойке.
- Тут можно разжиться мясцом? - спросил он.
- А как же. - Женщина взглянула ему в глаза. Должно быть, когда-то
она была хороша, но теперь лицо стало бугристым, а по лбу змеился
сине-багровый шрам. Она густо запудривала его, но это скорее привлекало к
шраму внимание, нежели маскировало его. - Правда, задорого.
- Представляю. Дай-ка три порции да пива.
Снова неуловимая перемена в общей атмосфере. Три порции мяса. Рты
наполнились слюной, языки заворочались, медленно и сладострастно подбирая
ее. Три порции.
- Это обойдется тебе в пять зелененьких. Вместе с пивом.
Стрелок выложил на стойку золотой.
Все взгляды обратились к монете. За стойкой, слева от зеркала, стояла
жаровня с медленно тлеющими углями. Женщина скрылась в небольшой
комнатушке позади нее и вернулась с листом бумаги, на котором лежало мясо.
Не слишком щедрой рукой она отрезала три ломтя и бросила на огонь. От
жаровни поднялся умопомрачительный запах. Стрелок стоял, сохраняя
бесстрастное равнодушие и лишь краешком сознания отмечая, что пианино
запинается, картежники сбавили темп, а завсегдатаи заведения бросают на
него косые взгляды.
Заходящего со спины мужчину стрелок заметил на полпути, в зеркале.
Тот был почти абсолютно лыс и сжимал рукоять громадного охотничьего ножа,
на манер кобуры прикрепленного петлей к поясу.
- Иди сядь, - спокойно сказал стрелок.
Мужчина остановился. Верхняя губа непроизвольно вздернулась, как у
пса, и на миг стало тихо. Потом он двинулся обратно к своему столику.
Восстановилась прежняя атмосфера.
Пиво подали в высоком стеклянном бокале с трещиной.
- Сдачи нету, - задиристо объявила женщина.
- Я и не жду.
Она сердито кивнула, словно такая, пусть даже выгодная ей,
демонстрация толстого кошелька разгневала ее. Однако золотой взяла, и
минутой позже на мутной, плохо вымытой тарелке появились еще сырые по
краям ломти мяса.
- Соль у вас водится?
Пошарив под стойкой, женщина выдала ему соль.
- Хлеб?
- Нету.
Стрелок знал, что это неправда, но не стал развивать тему. Лысый
пялил на него синюшные глаза. Лежавшие на треснувшей, выщербленной
столешнице руки сжимались и разжимались. Ноздри мерно раздувались.
Стрелок степенно, почти ласково принялся за еду. Он кромсал мясо,
отправляя куски в рот, и старался не думать о том, что говядину удобнее
резать, добавив к вилке кое-что еще.
Он почти все съел и уже созрел для того, чтобы взять еще пива и
свернуть папиросу, когда на плечо ему легла рука.
Стрелок вдруг осознал, что в комнате снова стало тихо, и различил
вкус сгущавшегося в воздухе напряжения. Обернувшись, он уперся взглядом в
лицо того человека, который спал у двери, когда он заходил. Лицо это было
ужасно. От него исходили отвратительные прогорклые миазмы - запах
бес-травы. Глаза были глазами проклятого - остекленелые, неподвижные и
сверкающие глаза человека, который смотрит и не видит; глаза, вечно
обращенные внутрь, в бесплодный ад неуправляемых грез, грез, спущенных с
привязи, поднимающихся из зловонных трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала негромкий стон.
Потрескавшиеся губы покривились, раздвинулись, обнажили позеленевшие
замшелые зубы, и стрелок подумал: "Да он не курит. Он ее жует. Ей-богу,
жует". И тут же, следом: "Это мертвец. Он, должно быть, мертв уже год". И
сразу: "Человек в черном".
Они не сводили друг с друга глаз - стрелок и человек, шагнувший за
грань безумия.
Старик заговорил, и ошарашенный стрелок услышал, что к нему
обращаются Высоким Слогом:
- Сделай милость, дай золотой. Один-единственный. Потешиться.
Высокий Слог. На миг рассудок стрелка отказался постичь услышанное.
Прошло столько лет - века, Боже правый, тысячелетия! Никакого Высокого
Слога больше не было, он остался один - последний стрелок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10