Совершая свой механический акт осквернения, муха дергала передними лапками. Блестящим пристальным взором она контролировала все линии и плоскости лабиринта темной комнаты, коварная, осторожная, бдительная. Яйца легко вываливались из острой, тонкой, как волосок, трубки, распространялись по коже цыпленка, укреплялись в плотной мышце крыла. Втянув в себя трубку, муха на мгновение замерла, а потом, жужжа, полетела прочь — чудо микродизайна, невольный пособник разложения.
* * *
Озябшая Адель неподвижно стояла перед мольбертом. Комната, расположенная в верхней части дома, идеально подходила для живописи. Большое венецианское окно и небо за ним. Она знала, что вообще-то полагается любить свет с севера, но отдавала предпочтение этому. Еще поднимаясь по лестнице, она уже чувствовала трепет — ее сердце билось, как рыба. Когда она открывала дверь и видела перед собой стол, заваленный тюбиками, кистями и ножами в стеклянных банках, штабелями холстов, прислоненных к стене, потертый синий кожаный диван, который Джеймс нашел на рынке у станции и настоял, чтобы его погрузили в такси и немедленно установили в студии, — ее сердце наполнялось чувством важности, таинственности, красоты. Здесь она жила. Никакое другое место на земле не было настолько ее. Сердце останавливалось, когда она думала, что что-нибудь может произойти и изменить это. Она боялась отдаваться этому чувству целиком — вдруг Бог наблюдает за ней и думает: «Хм, похоже, эта женщина уже забыла, что жизнь ее — юдоль печали».
Но она этого не забыла. Когда в ее руках, в страшной сверкающей воде умерла Руфи, слишком маленькая, слишком слабая, чтобы суметь противостоять зловещей силе, Адель подумала: вот наконец она вступила в реальный мир, все, что до этого происходило, — лишь грязная, подлая шутка, ее просто хотели заставить думать, что все в этой жизни хорошо. Вот каков он, реальный мир. Это — мертвый ребенок и ощущение непоправимости; и пусть ничего хуже произойти не может, такие вещи случаются в любое время, без всякого предупреждения, как раз когда ты улыбаешься и думаешь, что все просто прекрасно. Теперь мир никогда не будет прекрасным, потому что погибла Руфи.
Иногда она во внезапном испуге отворачивалась от Сэма: ей казалось, что его у нее тоже отнимут. Иногда она просыпалась с мыслью, что рано или поздно это будет именно так и лучше заранее привыкнуть к этому, держаться от сына подальше, быть холодной, постараться не привязываться. Сэм называл такие дни днями волшебных слов, потому что она вдруг становилась с ним очень вежливой: «спасибо», «пожалуйста». Он тоже становился вежливым, пристально смотрел на нее, и тогда она немножко оттаивала и снова становилась самой собой.
Адель подумала: «Мой ребенок, мой единственный сын», — и ее взгляд затуманился. Она понимала: несмотря на то что порой она казалась Сэму странной, он ее не осуждал. Он был замечательным ребенком. Но разве не все дети в его возрасте замечательны? Они начинают осуждать родителей потом, лет в тринадцать. И тогда берегись. Тебя будут постоянно пытаться вывести из равновесия, ты будешь всему мешать. Это она знала. Больше не будет поцелуев украдкой, маленьких влажных пальчиков, тянущихся к ее руке, когда они вместе переходят дорогу, ноготков, впивающихся ей в ладонь, когда мимо проезжают большие грузовики. Она размышляла о своей судьбе, и глаза ее наполнялись слезами. Из-за нее он будет выглядеть глупо перед своими друзьями (подружками? — подумала она, не в силах представить, что и такое может случиться), из-за нее он съежится от стыда, когда она скажет ему, что его друзьям пора по домам, а ему — спать. Она вздохнула, набрала в легкие побольше воздуха, задержала дыхание и выдохнула. Снова посмотрела на холст на мольберте.
Это был пейзаж. Ей казалось, что больше всего это походило на небесный пейзаж, потому что земли здесь было мало. Глубокая синева, незаметно выцветающая у горизонта в яичную скорлупу. Белое облако — несколько легких мазков в верхней части. Земля в коричневых и зеленых тонах. Трава, в контраст к реалистично выписанному небу, представляла собой простой геометрический орнамент полей с несколькими резко изломанными деревьями посередине. Она вытянула шею и прищурилась, чтобы получше рассмотреть картину. Она пыталась быть объективной, жестокой, смотреть на картину глазами своего агента, но, в общем, у нее это не очень хорошо получалось. Это же ее собственная картина, кто же еще вправе о ней судить? И картина была великолепна. Адель подумала: на ней же ничего нет. Ни домов, ни дорог, ни машин и, конечно, никаких людей. Даже животных не было. Она подошла к столу и стала искать цинковые белила. Овечка, думала она. Овечка.
* * *
Дядя Себастьян положил руку на плечи Джеймсу.
— Спасибо, что заехал к нам, Джеймс. Здорово, что смог вырваться. Бургер?
Джеймс вежливо отказался и попросил парня за прилавком сварить ему кофе, со сливками, два сахара. Ресторан — почему надо было назвать именно рестораном место, где тебе давали бургер и вышвыривали в среднем через двадцать минут, — был стилизован под ковбойский притон. На стенах висели большие пластиковые рога, пластиковые стулья были обиты воловьей кожей. Несколько ниш должны были по замыслу напоминать загоны для скота, но Джеймсу казалось, что они получились какими-то мрачно-функциональными, как на скотобойне. Но они не были единственной достопримечательностью этого места. Здесь подавали бургеры с необычными названиями: например, «Радость ковбоя» или «Голодная телка», которые имели необычную форму. В форме коровы (естественно), овцы, карты Техаса, ковбойской шляпы, а самым лучшим был бургер «Бюст игривой сью» в форме женской груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85