– Конкретнее – борьбой с дьяволом или с его посланниками. К примеру, волколака или оборотня нельзя убить железным оружием – только если оно сделано из серебра.
– Это мой брат-то оборотень?
– Ваш брат? Не знал, простите, – Владимир развел руками. – Значит, существует некто, кто всерьез в это верит.
– Во что?
Он вздохнул.
– В дьявола. В черную магию. Этот человек – одержимый.
Они спустились вниз по улице, мощенной старым, слегка выпуклым булыжником, который сохранился еще с дореволюционных времен. Улица была тихая и пустынная, обсаженная тополями. Лишь в одном месте ее пересекал шумный крикливый проспект – местный аналог московского Арбата: претенциозно оформленные разноцветные фасады с белыми лепными колоннами, неоновые рекламы, коммерческие кафешки с ценами как в первоклассных европейских ресторанах (Борис с Глебом любили раньше бывать там – не в ресторанах, конечно, – пока разок не отравились пиццей с грибами и дружно не загремели в инфекционное отделение). Как и на Арбате, роскошные фасады скрывали за собой грязные проходные дворы, загаженные кошками и алкашами, битое стекло, кучи мусора у перевернутых баков…
Чуть ниже перекрестка стояло здание краеведческого музея из темно-красного кирпича и оттого вызывающее ассоциацию с мавзолеем. Борис не бывал здесь тысячу лет, хотя, помнится, в детстве бегал сюда едва не через день.
Он приходил смотреть на скелет мамонта.
Остальные шесть залов были посвящены исключительно войне и революционно-освободительному движению (неолит, палеолит, каменный век, а также раннее и позднее Средневековье были безжалостно вычеркнуты из Истории – площади не хватало). Центральное место – в вестибюле, напротив широкой лестницы – всегда занимал громадный портрет знаменитого марксиста Федора Толоконникова, высланного из столицы в эти места в начале века. Как водится среди марксистов, он тут же организовал кружок, собирался было приступить к выпуску газеты, но, будучи на деле не Федором, а Альфредом по фамилии Хольтензеер, мирно скончался в результате погрома. В сорок девятом его именем назвали улицу, примыкающую к кожевенному заводу.
– Хотите посмотреть мою коллекцию? – вдруг предложил Владимир.
Борис, собиравшийся было отказаться (никогда он не испытывал особой тяги к оружию – ни к холодному, ни к огнестрельному, отчего ощущал за собой некоторую ущербность), неожиданно для себя согласился. Шуйцев толкнул тяжелую дверь, и они вошли в вестибюль.
Мамонт оказался на старом месте, и Борис, взглянув на скелет, похожий на гигантскую батарею центрального отопления, почувствовал к нему горячую симпатию – захотелось подойти, прикоснуться к желтым двухметровым бивням и услышать, как когда-то, сварливый голос за спиной:
– Мальчик, ты что, не видишь табличку? «Руками не трогать!»
– А если хочется?
– Все равно отойди и смотри издалека, сколько влезет.
– Вот выдра! – Это уже про себя, когда вахтерша отойдет на безопасное расстояние.
Вахтерша тоже была на посту – та самая, пожилая, но не постаревшая за эти годы, и кактус в горшке, из тех времен, по-старому пылился на подоконнике. Марксист Альфред Хольтензеер, впрочем, исчез – должно быть, перебрался в запасники, высекать искру мировой революции среди старого хлама. Теперь на стене в холле висела небольшая групповая фотография в посеребренной рамке, по моде шестидесятых: несколько молодых ребят в голубых десантных тельняшках и беретах, сдвинутых набок по неписаной военной моде. На заднем плане угадывались какие-то глинобитные строения и контуры мечети – чужой пейзаж под чужим небом, враждебные рыжие скалы без следа растительности, горячий сухой воздух и крошечный вертолет, рокочущий над серой лентой серпантина… И – тихая, мелодия, переливчатые голоса откуда-то сверху, из поднебесья… Но это, конечно, почудилось.
– Ущелье Биджент, – пояснил Шуйцев. – Недалеко от Джеллалабада. Жуткое местечко. А это наш взвод разведки. Гелька Камышан, Рахим, Дима Погорелов. Ромка Бояров…
Борис пригляделся. Лица у ребят были черные, заострившиеся, только белые зубы сверкали в объектив – с некоторым вызовом, с бесшабашным весельем – так хохочет древний викинг, стоя на палубе умирающего корабля, среди трупов друзей и врагов, обагренный чужой и собственной кровью, когда длиннобородый морской великан Эгир уже протягивает из ледяной пучины свои руки… Вот только глаза подводили. Будто искусный фотограф ради шутки сделал фотомонтаж: не могли эти глаза принадлежать двадцатилетним пацанам. Не могли – и все тут.
– Мы напоролись на засаду – там, в Бидженте. «Духи» ударили сразу с трех сторон, из тяжелых пулеметов. Роман, Гелька Камышан и Рахим умерли сразу, даже крикнуть не успели. Мы с Димой Погореловым отползли за дувал, начали отстреливаться… Потом нас накрыло – видимо, «кочерга», миномет.
– Как же вы спаслись? – через силу спросил потрясенный Борис (умерли… Вот откуда эта мелодия – словно ангелы переговаривались в небесах…).
– Никто не спасся. Никого уже нет.
– Но вы…
– Меня тоже, – немного резковато отозвался Владимир. Помолчал и добавил: – По крайней мере, я видел свой собственный труп – будто со стороны, сверху. Множественные ранения в грудь, живот и обе ноги: после такого не выживают.
Они миновали лестницу и вошли в очередной зал (сквозь побелку на стене выступали буквы канувшего в Лету лозунга: «Решения XXVI съезда КПСС – в ж…»).
– Здесь сейчас моя экспозиция, – сказал Владимир. – Я боялся, ее уберут – закрыли же клуб… Слава богу, не додумались.
Вот они – полуистлевший кивер и почерневший от времени, покрытый ржавыми наростами кавалерийский клинок под стеклом, на черной материи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130