— сказал Пир Хан, вытирая саблю. — В тебе потерян хороший воин. Иди с облегчённым сердцем, небесно-рождённый. Я твой слуга и слуга твоего сына. Да живёт господин тысячу лет, а… все мясо коз принадлежит мне?
Пир Хан ушёл, разбогатев на месячное жалованье. Хольден вскочил в седло и помчался сквозь вечерний туман, спустившийся на землю. Он был полон буйного возбуждения, сменявшегося неясным чувством нежности, не относившейся ни к какому определённому предмету. Он задыхался от нежности, склоняясь к шее своей беспокойной лошади. «Я никогда в жизни не чувствовал ничего подобного, — думал он. — Поеду в клуб и возьму себя в руки».
Начиналась партия на бильярде; комната была полна людей. Хольден вошёл, радуясь свету и обществу, громко распевая: «Гуляя в Балтиморе, я встретил даму».
— В самом деле? — спросил секретарь клуба из своего угла. — А не сказала она вам, что у вас сапоги совершенно мокры? Господи, Боже мой, это кровь!
— Чепуха! — сказал Хольден, беря свой кий. — Можно мне присоединиться? Это роса. Я ехал по полю. Однако! Хороши, действительно, мои сапоги!
Будет у нас девочка — мы её обручим,
А мальчика служить во флот мы отдадим,
И будет он, в курточке синей, при кортике остром,
По шканцам отважно ходить.
— Жёлтый, голубой; следующим играет зелёный, — монотонно объявил маркёр.
— «По шканцам отважно ходить…» Я зелёный, маркёр? «Как хаживал папа когда-то…» Эге! плохой удар.
— Не вижу, с чего вам радоваться, — резко проговорил ревностный молодой чиновник. — Правительство не особенно довольно вашей работой за то время, что вы заменяли Сандерса.
— Это что же? Выговор из главной квартиры? — сказал Хольден с рассеянной улыбкой. — Я думаю, что в состоянии вынести это.
Разговор вертелся вокруг всегда нового предмета — работы каждого из присутствующих, — и Хольден успокоился, пока не настало время отправиться в тёмное, пустое бунгало, где дворецкий встретил его, как человек, знающий все дела своего господина. Хольден не спал большую часть ночи, но сны его были приятны.
II
— Сколько ему теперь времени?
— Ийа иллах!.. Вот вопрос мужчины! Ему только шесть недель. Сегодня ночью я выйду с тобой на крышу дома, моя жизнь, считать звезды. Потому что это приносит счастье. А родился он в пятницу, под знаком Солнца, и мне сказали, что он переживёт нас обоих и будет счастлив. Можем ли мы желать чего-либо лучшего, возлюбленный?
— Нет ничего лучшего. Пойдём на крышу, и ты будешь считать звезды — только немного насчитаешь их, потому что небо покрыто тучами.
— Зимой дожди бывают позднее, но случаются и не в срок. Пойдём раньше, чем скроются все звезды. Я надела мои лучшие уборы.
— Ты забыла лучший из них.
— Ах, да!.. Наш убор!.. Он также пойдёт. Он ещё не видал небес.
Амира взобралась по узкой лестнице, которая вела на плоскую крышу. Ребёнок спокойно, не мигая, лежал у неё на правой руке, разряженный в кисею с серебряной бахромой, с маленькой шапочкой на голове. Амира надела все, что у неё было самого ценного. Бриллиантик в носу заменял нашу европейскую мушку, обращая внимание на изгиб ноздрей; золотое украшение с изумрудными подвесками и рубинами с трещинами красовалось на лбу; тяжёлое ожерелье из чистого чеканного золота нежно охватывало её шею, а звенящие серебряные браслеты на ногах спускались на розовую лодыжку. Она была одета в зеленую кисею, как надлежало дочери правоверного; от плеча к локтю и от локтя к кисти руки спускались серебряные цепочки из колечек, нанизанных на розовые шелковинки; хрупкие хрустальные браслеты спадали с запястья, подчёркивая тонкость руки; тяжёлые золотые браслеты с искусными застёжками, не принадлежавшие к местным украшениям, были даром Хольдена, а потому приводили Амиру в полный восторг.
Они уселись на белом низком парапете крыши, откуда был виден город с его огнями.
— Они счастливы там, — сказала Амира. — Но не думаю, чтобы были так счастливы, как мы. Не думаю, чтобы и мем-лог бывали так счастливы. А ты как думаешь?
— Я знаю, что они не так счастливы.
— Откуда ты это знаешь?
— Они отдают своих детей кормилицам.
— Я никогда не видала этого, — со вздохом проговорила Амира, — и не желаю видеть. Аи! — она опустила голову на плечо Хольдена, — я насчитала сорок звёзд и устала. Взгляни на ребёнка, любовь моей жизни, он также считает.
Ребёнок круглыми глазами пристально смотрел на тьму небес. Амира положила его на руки Хольдена; он лежал совсем тихо, спокойно, не плакал.
— Как будем мы звать его между собой? — сказала она. — Взгляни! Надоедает тебе когда-нибудь смотреть на него? У него совершенно твои глаза. Но рот…
— Твой, моя дорогая. Кому это знать, как не мне.
— Это такой слабый рот. И такой маленький. А между тем он держит моё сердце своими губами. Дай его мне. Он слишком долго не был у меня.
— Нет, дай ему полежать у меня; он ещё не заплакал.
— Когда он заплачет, ты отдашь его — да? Ты настоящий мужчина! Если бы он заплакал, то стал бы ещё дороже мне. Но, жизнь моя, какое же мы дадим ему имя?
Маленькое тельце лежало у сердца Хольдена. Оно было вполне беспомощно и очень мягко. Он едва дышал из боязни раздавить его. Зелёный попугай в клетке, на которого в большинстве туземных семей смотрят как на духа-охранителя, задвигался на своём месте и сонно шевельнул крылом.
— Вот ответ, — сказал Хольден. — Миан Митту произнёс его. Он будет попугаем. Когда он вырастет, он будет много говорить и бегать. Миан Митту значит ведь попугай на твоём — на мусульманском языке, не так ли?
— Зачем так отделять меня, — раздражительно проговорила Амира. — Пусть это будет что-нибудь похожее на английское имя, но не совсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11