Но если бы речь шла о километре и нескольких часах опоздания – разницы бы не было никакой.
«Вот почему, – думал Давид, – ее отец на самом деле покончил с собой».
Не из-за публичности, неожиданно свалившейся на него и его семейство, – хотя от этого вряд ли могло быть много радости. Если он в чем-то был похож на Мэри, то он почти наверняка сразу понял, что означает червокамера для него лично, – точно так же как миллионы других людей, которые теперь познавали возможности червокамеры… и мрак внутри своего сердца.
Разве несчастный отец мог удержаться и не смотреть на это?
Разве мог он не переживать вновь и вновь эти жуткие мгновения? Разве он мог отвернуться от своего ребенка, живущего внутри машины, полного жизни и все же не способного прожить ни секунды дольше или сделать что-то иное?
И как мог этот отец жить в мире, где страшная ясность случившегося была так доступна для него, что он мог в любое время проиграть и снова пережить самый ужасный эпизод в своей жизни, просмотреть его в любом ракурсе, но при этом знать, что он никогда не сможет изменить ни единой детали?
А он, Давид, – как вальяжно, как снисходительно он сидел и просматривал отдельные эпизоды из жизни Церкви, отделенные от его реальности многими веками. В конце концов, от преступлений Колумба теперь никому не было ни жарко ни холодно – кроме, пожалуй, как мрачно думал Давид, самого Колумба. Насколько же отважнее была Мэри – одинокая девочка с надтреснутой психикой, вновь и вновь наблюдающая мгновения, сломавшие ее жизнь.
«Вот это, – думал Давид, – и есть суть пользования червокамерой – не робкое подглядывание, не эротоманское шпионство, даже не лицезрение невероятно давних исторических событий, а шанс заново пережить ярчайшие события, служащие основой моей жизни. Но мои глаза не были созданы для таких зрелищ. Мое сердце было не создано для того, чтобы вновь и вновь переживать такие откровения. Когда-то время называли величайшим целителем; теперь целительный бальзам давности лет отнят у людей».
«Нам даны глаза Бога, – думал Давид. – Глаза, способные видеть неизменимое кровавое прошлое так, как если бы все это творилось сегодня. Но мы не Бог, и слепящий свет истории может нас уничтожить».
Гнев охватывал его все сильнее. Неизменность. Почему он должен был мириться с такой несправедливостью? Или возможно все же что-то с этим поделать? Но сначала ему следовало придумать, что он скажет Хетер.

Когда Бобби заглянул к Давиду в следующий раз, через несколько недель, его потряс запущенный внешний вид брата.
Давид был одет в мешковатый комбинезон, который он явно не снимал уже несколько дней подряд. Волосы его спутались, выбрит он был кое-как. В квартире царил еще больший беспорядок, кругом валялись софт-скрины, раскрытые книги и журналы, блоки желтой отрывной бумаги, ручки. На полу, вокруг переполненной корзинки для бумаг, были разбросаны засаленные бумажные тарелки, коробки от пиццы, картонные коробочки для еды, предназначенной для разогревания в микроволновке.
Но на этот раз Давид проговорил защищающимся, даже извиняющимся тоном:
– Это не то, о чем ты думаешь. Думаешь, червокамеромания, да? Может быть, и мания, Бобби, но похоже, я от этого избавился.
– Так что же тогда…
– Я работал.
На стене висела белая пластиковая доска, исписанная красным фломастером. Уравнения, обрывки фраз по-английски и по-французски, соединенные извилистыми стрелками и петлями.
Бобби осторожно проговорил:
– Хетер сказала мне, что ты отказался от участия в проекте «Двенадцать тысяч дней». Ну, насчет подлинной биографии Христа.
– Да, отказался. И ты, конечно, понимаешь почему.
– Так чем же тогда ты тут занимаешься, Давид?
Давид вздохнул.
– Я пытался прикоснуться к прошлому, Бобби. Пытался, но у меня ничего не вышло.
– Вот это да! – ахнул Бобби. – Я тебя правильно понял? Ты попробовал воспользоваться «червоточиной» для того, чтобы изменить прошлое? Ты это мне хотел сказать? Но ведь твоя теория утверждает, что это невозможно. Так?
– Так. Но все же я попытался. Я провел несколько экспериментов в «Червятнике». Я попробовал послать сигнал назад во времени через маленькую «червоточину» – к самому себе. Всего через несколько миллисекунд, но этого было бы достаточно для доказательства принципиальной возможности.
– И?
Давид кисло усмехнулся.
– Через «червоточину» сигналы могут перемещаться по времени вперед. Именно так мы видим прошлое. Но когда я попытался послать сигнал во времени назад, получилась обратная связь. Представь себе, что фотон покидает мою «червоточину» несколько секунд назад. Он может лететь к будущему устью «червоточины», потом – вернуться во времени назад и появиться из прошлого устья в тот самый момент, когда начал свое путешествие. Он накладывается на самого себя…
– … и удваивает собственную энергию.
– Более того – поскольку в силу вступает еще и эффект Допплера. Это позитивная петля обратной связи. Частица излучения может странствовать по «червоточине» вновь и вновь и накапливать энергию, потребленную из самой «червоточины». Постепенно накопленный запас энергии становится настолько велик, что разрушает «червоточину» – за долю секунды до того, как она начинает действовать как настоящая, полноценная машина времени.
– Короче говоря, твоя экспериментальная «червоточина» сгорела синим пламенем.
Давид сухо ответил:
– И более ярко, чем ожидал. Похоже, старина Хокинг был прав насчет хронологической защиты. Законы физики не позволяют создать машины времени обратного действия. Прошлое – это релятивистская блокирующая вселенная, будущее – квантовая неопределенность, и они соединены в настоящее, которое, как я полагаю, является квантовым гравитационным интерфейсом… Прости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122