— Его купил мой прадед, и я не отдам его какому-нибудь лесному дикарю, чтобы он орудовал им как дубиной. Это современное огнестрельное оружие. Чтобы им пользоваться, нужно разрешение. И вообще…
— Ствол здесь пойдет на вес золота, Майкл, — сказала Котт нетерпеливо. — Нам он нужен.
— Вы его не получите.
Она свирепо посмотрела на него, но Меркади только засмеялся.
— Тогда вы останетесь без денег и скоро сотрете ноги в кровь.
— Мы ее украдем, — сказала Котт.
— Нельзя же… — Майкл умолк под ее взглядом. Он испытывал странное желание зажать ее лицо в ладонях, прижать свои губы к этим губам, но рядом был Меркади. Котт улыбнулась ему, и ее глаза весело заблестели, словно она прочла его мысли.
— Украдем в первой же деревне. Лошадь священника — у них они всегда самые лучшие.
Заразившись ее шаловливым настроением, Майкл улыбнулся.
— Так, значит, мы превратимся в конокрадов? А как мы отыщем эту лошадь?
— Легче легкого, — ответил Меркади. — Здесь недалеко есть деревня, всего в нескольких милях от Южной дороги, которая тянется почти через весь Дикий Лес. Мы доберемся туда к полудню.
— Красть лучше всего в темноте, — сказала Котт, и маленький гоблин кивнул.
— Самое подходящее время для таких, как я, но теперь вдали от Провала нам надо быть осторожнее. В лесу по ночам бродят всякие: охотники и их добыча. Я их внимания не привлеку, но от вас двоих прямо разит человеческой кровью. Чудный напиток для многих исчадий ночи.
Майклу показалось, что Меркади пытается вывести его из себя, а потому он промолчал. Бронзовый кинжал оттягивал пояс, холодил бедро, и он не мог представить себе, что воспользуется им. И поклялся про себя достать и зарядить дробовик при первой же возможности, ограничиваясь цивилизованным оружием.
— И нам следует отыскать волчье лыко, чтобы натереть им ваши ножи, — добавил Меркади. — На всякий случай.
12
«Волчье лыко».
В это время дня в баре было полно народу — все столики заняты, и между ними стоят люди. Воздух, душный от их тепла, звенел их голосами, и дым их сигарет повисал сизой дымкой в гаснущем солнечном свете за окном.
Он был весь в поту: разбирался сразу с тремя заказами и качал ручку насоса, чтобы в пинтовой кружке запенилось бурое пиво. Он складывал в уме цифры, запоминал заказы и прикидывал, сколько еще остается времени, прежде чем можно будет уйти. В его ноздрях стоял дрожжевой запах пива, и его собственного пота, и дымного воздуха. Подошвы ног у него, казалось, стали совсем плоскими от долгого стояния. В двух футах от его носа на стойку наваливались посетители, зажав в кулаках деньги, требуя, чтобы их немедленно обслужили. Еще одна обычная суббота.
Но он радовался этой толпе. Тишину он ненавидел не меньше, чем темноту. И эти теснящиеся тела несли в себе успокоение. Здесь ничто не могло к нему подобраться, ничто чуждое тротуарам, асфальту, конторам и выхлопным газам. Тут он в безопасности.
И он очень устал, его живот нависал над поясом. Слишком много пива, подумал он, поставив пенящуюся кружку на стойку и беря пустую. Слишком мало физических упражнений. Ему всегда казалось, что его телу требуется только самое основное. Оно использовало до последней крошки любую еду, как и все остальное, что ему предлагалось, ничего не тратя зря. И вот теперь образовался избыток, избыток плоти. Он стал мягким… крупным, мягким мужчиной с толстыми огромными щеками и вторым подбородком. Живот толще, чем ему полагалось бы, и сердце, которое совсем износилось вместе с прокуренными легкими.
Тут нет поросят на вертеле, подумал он, глядя невидящим взглядом на очередного клиента, выкрикивающего заказ. И нет той алмазной ясности, отличавшей его чувства, когда он путешествовал в Ином Месте. Тогда он был зверем. Обколотым, как кремневый наконечник копья, и хотя такая обработка была мучительной, она придала ему остроту и твердость и прозрачность мысли, точно сосулька… И почти каждую минуту им владел страх.
Его легкие требовали сигаретного дыма, он плотно сжал губы и занялся своей работой. Подставлял высокие кружки под насос, доставал лед из ведерка, накачивал еще и еще пинты и без конца тыкал пальцами в шумные кнопки кассы, а ее ящик ударял его по животу всякий раз, когда открывался, как будто желая напомнить о себе.
О себе. Он ощущал в себе совсем другого человека, совсем другую взрослую жизнь. Он ведь взрослел дважды. В первый раз он вырос в обитателя леса, в воина, знакомого с дикарями и феями.
Феи! Какое детское словечко. Вирим! Странно, с каким трудом он вспомнил. Многое он забыл так же, как в свое время забывал лесной язык, чем дальше удалялся от сердца леса.
Но это его другая взрослая жизнь, угрюмо напомнил он себе. Его реальная жизнь. Мир, в котором он останется и умрет, полон реальности: настойчивые лица по ту сторону стойки, вонь пива, шум уличного движения за дверью. Его собственный мир без чудес, серый, полный усталости от бесплодных попыток, мир с нависающим над поясом животом и задыханием. Тот худощавый опасный мужчина, которым он мог когда-то быть, исчез, как полузабытый сон. И в любом случае он не хотел возвращаться туда. Ночи тяжелы даже здесь, в этом городском лабиринте, в этом прирученном месте.
В четыре часа перерыв, и он вышел из задней двери, чтобы подышать чуть более свежим воздухом, и на ходу нащупывал сигареты. Снаружи — красные кирпичные стены, мусорные баки, переполненные до краев, кошка, облизывающая лапы. Небо было обрисовано кирпичом. Небольшой квадрат высоко над ним, исчерченный следами реактивных самолетов и уже одевающийся темнотой ночи, освещенной уличными фонарями. Со всех сторон уходили вверх здания, на металлических пожарных лестницах сушилось белье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99