Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца, «времена упадка, что поделаешь».
У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», – подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» – подумал Фингалл. «Существует», – подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», – сказали камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, – сказал Фингалл. – Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», – отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» – спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, – отвечали камни. – Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, – пробормотал Фингалл. – А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, – сказал один камень. – Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
«Который час? Не близок ли рассвет?» –
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном –
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя – бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, –
Ответил я. – Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
– Ого! – воскликнул Фингалл. – Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», – сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, – сообщил Фингалл. – А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, – сказали камни, – он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, – и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
– Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
– А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, – тускло сказал он.
– Что? – переспросил Орбилий.
– Фуфло.
– Что? – Орбилий привстал.
– Фикция. Хоть и считается, что латынь – это дохлый язык…
– Мертвый, – машинально поправил Орбилий.
– Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
– Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
– То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, – медленно проговорил он.
– Нет! Я не хочу позориться перед людьми! – воскликнул МакКольм. – И я скажу вам напоследок, – он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, – с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, – что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137