Бывает, боль исходит от холодного железа — от меча врага или предательского ножа, нежданно возникшего из складок одежды, отравленного тем же гадючьим ядом. Это гораздо обиднее и хуже, это даже трагично, ибо опять-таки можно умереть и, что нехорошо, умереть, разуверясь в людях и потеряв надежду. Но и это нестрашно: если ты не был зол и умел простить, простишь и это. Простится и тебе. И смерть будет скорой.
Бывает, когда кусает судьба — так, ни за что. Нет в ней ни расплавленного, ни холодного, ни презренного металла, ни ядовитых жал, ни бешеных клыков, ни падений, ни апофеозов. Есть одни только неудачи и маета, за которыми не видать ни зги, словно с завязанными глазами следуешь узким коридором. По сторонам — глухие стены, позади — слепой безначальный свет, к которому не вернуться. Впереди, в общем-то, он же, да дело ведь не в нем — в пути к нему. Нельзя полюбить неудачи, нельзя полюбить непреодолимые стены, нельзя любить себя, в них заключенного. Вот тогда и открывается в стене коридора лаз, ведущий в сторону от света — во тьму. А это и есть самое наихудшее, потому что там нельзя даже умереть.
— Эй, верхний человек! — долетел до Мирко зычный крик. — Кто таков будешь? Пусти к костру погреться!
Мирко аж вздрогнул. Кого еще леший принес? Какой разумный человек станет ночью по болотам шастать? Человек не станет, леший только! Неужто леший сам пожаловал? Но делать было нечего.
— А ты кто таков? — гаркнул в ответ Мирко, не поднимаясь, однако, с места. — Коли с добром — пожалуй, грейся! А коли нет — не пеняй потом!
Послышалось шуршание травы. Человек спускался вниз.
— Ого, суров ты! Не ершись, я зла никому не чиню! — прокричали снизу. Язык был родной, на нем говорили все народы от Вольных Полей до Снежного Поля, от полянинов до оленных людей. Вестимо, каждый народ привносил свое наречие. Этот, снизу, говорил наподобие полешука, но как-то мягче, растягивая звуки. Хиитола? Опять не совсем похоже. Ладно, посмотрим.
Незнакомец не таился, скоро взбираясь по склону, но и не спотыкался в почти кромешной темноте о корни и сплетения трав. Ветки не трещали под его сапогами — то ли он был лесным жителем, то ли хорошо знал дорогу. Мужчина, по всему, был некрупный — это угадывалось по легкой поступи и отсутствию громкого сопения.
Мирко встал, размял плечи и спину, подошел к костру так, чтобы его лица не было видно, а он сумел бы сразу разглядеть незнакомца.
И вот из темноты появился небольшого роста мужчина. Бородатый, но не заросший, черноволосый, одетый в меховую безрукавку, крашенную синим рубаху, поддеву, темно-серого цвета штаны и кожаные сапоги. Из оружия у него был только длинный нож на поясе.
— Не обессудь, — молвил ночной гость, и в отблеске костра на миг блеснули его зеленые, под густыми бровями, глаза, высветились победно вздернутый небольшой нос и гладкое румяное лицо. — Вестимо, столько лихих людей развелось, всяк на другого волком смотрит. Ты тут один ночью на болоте, вдруг — я, невесть откуда, невесть кто, — известное дело, боязно! — Так рассудительно продолжая, мужик подошел к огню, погрел руки, хвороста подбросил.
Он не был силачом, но и худосочным его нельзя было назвать. Так, обычный человек. На первый взгляд.
— Неправда твоя, уважаемый, — спокойно ответил Мирко, усаживаясь напротив. — Мне в лесу никогда не боязно.
— И то, — подхватил незнакомец, — честному человеку бояться не за что. — И опять протянул руки к огню
Мирко это немного удивило: ночи, конечно, уже были прохладны, но уж сильно озябнуть еще не давали.
Оба замолчали. У Мирко не было особой охоты беседовать — за день и без того набралось много впечатлений, которые теснились внутри, шумели, сплетались в причудливые образы, и он боялся; что не успеет ухватить их за хвост, и они разлетятся, как стая встревоженных птиц, не оставив наутро и следа.
— Да, ты спрашивал, откуда я, — встрепенулся пришелец. — Там, за болотом, — он махнул рукой в сторону полудня, куда держал путь Мирко, — моя деревня. А кто такой я сам, толком не скажу: мать — из хиитола, отец — полешук, бабка — тоже из полешуков, дед — хиитола. А как давно такая мешанина повелась, только небу известно, — усмехнулся мужик. — Ну, а ты?
— Мякша я. С севера. — Мирко был немногословен.
— Знамо дело, — закивал бородач. — Много таких через Четь проходит. Что вас, мякшей, будто шилом кто? Ты не думай, — извинился он тут же, — я тебя пытать не стану, у каждого свои дела. Я это вообще, наблюдаю. А зовут меня Антеро, — запоздало представился лесовик.
— Меня Мирко кличут. — Мякша зевнул и потянулся. — Так, на Вольные Поля направляюсь, доли искать.
— И то дело, — согласился собеседник.
Он уже стянул с себя заплечный мешок, вытащил оттуда краюху хлеба, берестяной жбанчик с крышкой и принялся за нехитрый ужин.
— А я, спрашиваешь, что ночью на болоте делаю? — Хотя Мирко ни о чем таком не спрашивал. — Дело пытаю или от дела лытаю? Да?
— Да, — отстраненно ответил Мирко, уносясь мыслями к недавно пережитому.
Единственное, что теперь отдаленно интересовало его в неожиданно обретенном знакомце, — это свежий хлеб и жбан. Квас небось или отвар брусничный, не иначе!
— Ага-а-а, — кивнул опять Антеро, многозначительно растягивая последний звук. — На, угостись. — Он извлек из мешка еще хлеба и протянул мякше.
Мирко благодарно и осторожно принял хлеб. Теперь у него не осталось сомнений, что ночной гость — не призрак, но человек во плоти, ибо разделил с ним хлеб.
— Есть кружка-то? — спросил хиитола — эта кровь в нем все же говорила посильнее. Он плеснул Мирко мятного кваса.
— Я на север иду. Счастья пытать, — добавил он просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157