Калькад Крэйн нашел ближе к рассвету Эно, когда нальты казались мертвыми безмолвными коробками, завязшими в бескрайнем сером болоте неба, зыбком и расплывчатом. Он шел шатаясь, зажав в руке полупустой кувшин, оставляя за собой неровную прерывающуюся цепь следов. Он не чувствовал боли, тайро наполнило тело живительной теплотой, которая обволакивала раны и ссадины. Лишь тупо ныл правый висок и время от времени кружилась голова, отчего приходилось останавливаться и некоторое время неподвижно стоять.
— Вот и я... — прохрипел Крэйн сухим горлом, окидывая взглядом вереницу нальтов. — Урод пришел! Что, ник... никто не встречает?
Нальты молчали, их навесы вздувались и опадали безмолвными гладкими пузырями. Изнутри пахло едой, сладкой предрассветной дремой и сеном.
Крэйн пошатнувшись допил тайро, кинул кувшин в сторону. Хрупкая глина влажно треснула, рассыпавшись веером осколков.
Он чувствовал себя страшно. Черное бурлило в нем, шипело, как рассерженный карк, рвало на части грудь. Ему нельзя было сопротивляться — оно клокотало, швыряя его тело как игрушку из стороны в сторону, заставляя до боли в висках сжимать зубы. Оно тоже, вероятно, было Крэйном.
— Ушедшие... — Крэйн обессиленно рухнул на землю, не добравшись до своего нальта всего два десятка локтей. — Я уже наполнен... Не могу больше. И умереть тоже... не могу. И всельется в меня... Опять. Как в кувшин... Ушедшие! Вы... ар-р-р!
Очередной приступ ярости подхватил его с земли, швырнул вперед. Не разбирая дороги, он двигался к нальту, спотыкаясь и время от времени падая. Чувствуя себя какой-то разросшейся черной корягой, покрытой серыми гнилостными островками мха. Не человеком.
Он действительно был Бейром. Его глаза были всепрожигающим светом гнева, его руки были смертью. Он хотел смерти, хотел впитывать ее каждой порой, хотел наслаждаться ею бесконечно. Но поселок был безлюден, никто не попался ему на пути. А если бы попался... Крэйн сладко заворчал, сжимая и разжимая кулаки, представляя на ощупь хрупкую трещащую нежность гортани, пульсирующее ощущение вен под пальцами. Он убьет их. Их всех.
Он отомстит. Всем. Найдет их и убьет. До последнего. Они убили в нем Крэйна. Они оставили в нем жить чудовище, которое отвратительнее любого хегга. Они изуродовали его изнутри и снаружи. Не глядя. Как копошащегося под ногами жука. Они!
Крэйн засмеялся, и смех этот был ужасен.
Они были для него всем. Он не знал, что это за «они», но он чувствовал их везде. В сером небе. В земле. В ветре. В запахе влажных предрассветных трав. Они пялились на него своими гнилыми глазами, они прикасались к нему своими кривыми мягкими пальцами. Они... Они. Крэйн на ощупь подхватил с земли дубинку.
Убить их всех. Отомстить за себя. За уничтоженного, стертого с песком Крэйна. Не давать им пощады. Они все одинаковы, меняются только лица. Но он покажет им. Они еще пожалеют.
Почти у самого нальта Крэйн опять споткнулся и упал лицом вниз. Земля приникла к губам, вкус у нее был холодный и сырой. Крэйн обнял ее.
— Меня убили, — прошептал он ей. — Убили. Вот так.
Лайвен неторопливо насыпала в миску две небольшие горсти пожухлого олма, тщательно отмерила горячей воды из запасенного с последней стоянки бурдюка, перемешала. Крэйн, помятый, слабый и чувствующий мягкость в пальцах и костях, сидел рядом, привалившись спиной к стене нальта, и отсутствующим взглядом следил за проносящимися в отверстии деревьями. Деревьев становилось все больще они робко пытались объединиться в чащицы, прикрывались кустарником.
— Себер скоро... — тихо, как в задумчивости, пробормотал он, почти с отвращением вдыхая залах старого распаренного олма и грязного человеческого тела.
— На, ешь. — Лайвен небрежно поставила рядом с ним миску, отодвинулась. — Воды горячей больше нет, стоянку ради тебя не сделают, так что налегай давай. Ради такой пьяни Тильт не сжалится. Лопай.
Крэйн отвернулся от миски.
— Я не пьянь.
Лайвен насмешливо вздернула бровь.
— Передай это Садуфу, который на рассвете закидывал тебя в нальт словно мешок с тангу, то-то он удивится! Валялся мордой в землю, уже и ходить не мог. Кувшин разбил...
Говорить не хотелось. Хотелось раствориться в пресном горячем воздухе, бьющем из отверстия в навесе, и разлететься с ним на тысячи тысяч маленьких кусочков, порхающих над землей. Ворчащая тяжесть в животе говорила о том, что хмель выйдет не скоро. Лайвен или поняла его самочувствие, или израсходовала утренний запас злости, она долила в его миску воды, поставила еще ближе.
— Ладно, отработал... Хеннар тебя даже хвалил. Особенно когда ты во второй раз упал. Крови много было. Зрителям понравилось. Как по-настоящему.
— По-настоящему? — Крэйн издал какой-то звук, напоминающий глухой резкий всхлип, и торопливо, обжигая десны, стал есть олм. Разваренные зерна были колючие и набухшие, как старые почки на деревьях.
— Сердишься? Это всякий раз бывает, не смотри. Думаешь, мне легко корячиться перед этими брюхатыми уродцами за пяток сер? Бейр!..
— Я не Бейр. Меня зовут Крэйн.
Она рассмеялась.
— Ну вот, заговорил... Нет, Бейр, мне тоже нелегко. И остальным. А то, что тебя втаптывают в грязь, — это ничего. Это проходит. И остается только застарелый стыд и злость на самого себя. Да и стыд — это, в сущности, только так... застиранная тряпка.
— Мерзко.
— Умереть голодному под стеной чьего-то склета — не мерзко? — Она пожала плечами. — Это жизнь, Бейр. Когда твое сердце перестанет биться, Ушедшие не дадут тебе новой. Жизнь окупает любую мерзость.
— Тогда это не жизнь человека. Не хочу быть животным.
— Будешь. Ты уже начал, это значит, что желание жить в тебе укрепилось слишком глубоко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127