А у него за спиной вся эта кодла чавкает, звякает, булькает. Генерал – рожа красная – уже Рихтеру кулаком грозит: начинай, мать твою! Не начинает – ждет тишины. Злодей догадался, рака бросил, лапы об крахмальную скатерть вытер и демонстративно в ладоши – хлоп. Мертвая тишина мгновенно. Рихтер бедный склонился и – музыка.
...
…С Любимовым разговаривать трудно. Своенравный, раздражительный. Спросишь одно – говорит о другом. Вопроса не дослушав, начинает философствовать и тут же съезжает на анекдот. Повторишь вопрос – в ответ актерская байка. Перебивать бессмысленно, да и неловко.
– Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.
– А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.
– Шутки.
– Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость. Видите надпись? (Стены кабинета Ю.П. исписаны автографами знаменитостей и друзей. Среди прочего: «Юра! Не зря мы с тобой 8 лет плясали в органах. Юткевич».)
– Плясали?
– Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил.
– Та к вы – питомец бериевского гнезда?
– Конечно. Он меня и приучил к скромности, тихости.
– Он тихо разговаривал?
– Громко. Громко-громко-громко. Он вошел, мальчики вмиг все двери закрыли, пауза была зловещая. Быстро сел, не снимая кепки, весь в кашне, воротник поднят, мальчики тоже с поднятыми воротниками, руки в карманах, видно, там пистолеты. Сел: «Начинайтэ». Всё закружилось, завертелось. Сорок пять минут вертелось. Он: «В Крэмыл паэдыт “Пэсна а важдэ”, потом паэдыт вот эта “шари-вари-Берия” – обо мне, потом вот эта танц, где девки хорошо очень кружат юбки – все ляжки видно. Всо». Ждали его ценных указаний. Путей развития ансамблевых искусств. Шостакович, Юткевич, Тарханов, Эрдман – все ждали с трепетом. Но он не пожелал дать указаний и исчез. Это он выбирал программу для показа в Кремле Сталину.
– А Шостакович-то что там делал?
– Песенки писал и с пустым бидоном ходил. У него дети были, а жрать нечего, как всегда. И мы уговаривали нашего идейного руководителя – не Берию, конечно, а начальника ансамбля, – скромному Шостаковичу, который ходит третий день с пустым бидоном, нельзя ли со склада ему повидла положить. Уже война шла вовсю. В армии я послужил, повоевал. Медалей у меня много – я швейцаром могу работать.[41]
Я в Ленинграде сидел в блокаде, насилу ноги унес через Ладогу с несчастными ополченцами, которые почти все погибли. Вошел в Москву как раз 16 октября, когда тут жгли все документы, и шел черный снег, и все бежали из Москвы, и метро было минировано…
– Где 22 июня?
– На границе в Прибалтике, проснулся ночью, думал: маневры. Отступали. Последним поездом ехали, детей, женщин грузили. Один деятель пытался прорваться в вагон. «Коммунисты! – кричал, – пустите меня, я нужен нам!» А мы уже вещи выбрасывали на перрон – детей некуда было сажать. Мы чудом выжили.
...
…В 1964-м Юрий Петрович Любимов создал Театр на Таганке. Проскочил. В последний миг, когда хрущевскую Оттепель уже затягивало ледком. Весной возникла Таганка – осенью сняли Хрущева.
Уж е теперь трудно (а скоро будет и вовсе невозможно) объяснить[42], как случилось, что всю брежневскую эпоху – гнилую, тупую, безысходную, лживую – в столице первого в мире отдельно взятого и развитого – хулиганил, орал, издевался и говорил правду театрик по соседству с тюрьмой.
Всю жизнь советский народ знал про столицу: Лубянка, Бутырка, Таганка. С 1964-го, говоря о Таганке, приходилось уточнять, о чем речь. Потом тюрьму снесли, путаница прекратилась на время, но возникает опять – теперь в обратную сторону.
Таганка! Все ночи, полные огня!..
Уж е растолковывал я «ихним» любопытным журналистам, что эта песня не про ночную очередь за билетами на премьеру и не про загулы Володи Высоцкого…
– Юрий Петрович, стоило возвращаться?[43]
– Все зависит от того, сумею ли я что-то сделать или нет. Пока я бьюсь-бьюсь и почти ничего не могу сделать. Настолько все несуразно, вся экономическая структура театра…
– Вам же в этой структуре удавалось ставить потрясающие спектакли. Структура не изменилась.
– Изменилась обстановка. Актер только формально держится за фирму Таганки, потому что он одним концертом перекрывает двух-трехмесячный заработок… Я с удовольствием восстанавливал старые спектакли, сбил с артистов налет цинизма. За шесть лет они стали растренированны, не думают о профессии. Все заняты скорейшим устройством реальных ближних целей. Для допинга, чтобы освежить театр, пришлось организовывать гастроли за границу. Грустно, что любой человек начинает разговор: а будут ли поездки, валюта? Полная бездуховность.
– Как случилось, что вы – герой-любовник, лауреат Сталинской премии, благополучнейший советский Ромео – стали лидером авангардного театра?
– Не только Ромео. Кирилл Извеков, Олег Кошевой…
– Одно дело, когда Савелий Крамаров становится фрондером, а другое – когда герой-любовник. Что же это такое? Что мешало? Чего не хватало? Это очень важно. Чего не хватает благополучному? Ромео, Кошевой, увенчанный лаврами… вдруг «самый антисоветский театр» создаете.
– Не специально. Мне казалось, именно так нужно ставить Брехта. Хозяйка варит – кажется, вкусно. Друзья едят – нахваливают. Приходят незваные, пробуют, морщатся – дерьмо. Странно, а люди ели – хвалили. Я никогда не занимался политикой. Господь с вами! И теперь не занимаюсь. Это они стараются нас политизировать и спекулировать нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102