Тот только охал да всхрапывал, как конь, когда частые зубья выдирали особенно крупный клок.
Наконец-то его оставили в покое. Сотон ощущал такую лёгкость, словно стал пером одуванчика, – дунет лёгкий ветерок, и взлетишь под облака. Он долго тужился, пытаясь корявыми, неподъёмными словами выразить переполнявшие его чувства, и, неожиданно для себя, излил их складными строками:
– И смех и грех, как в поле брани,
И смачно сраму после бани.
Домовой Сенька от таких выражений подпрыгнул до потолка и восторженно возопил:
– Истинный графоман! Моя школа!
А старуха критически хмыкнула и поправила:
– А правильно сказать: на поле.
– Нас не пинай, не на футболе! – цыкнул на неё Сенька.
– Да я не хотела ничего такого, – принялась оправдываться упокойница. – Графоманы вы и есть графоманы, не про вас правила писаны.
– То-то же, – гордо вскинулся домовой. – Когда вот только поднесут нам с моим приятелем и поэтическим учеником громокипящий кубок?
И побеждённы старожилы
восплачут у моей могилы:
– Под камнем сим пиит, и тот,
который нас переживёт.
– Так вас там трое будет, ли чо ли? – ехидно спросила Семёновна.
– Где это? – не понял Сенька.
– Где, где, у тебя на бороде! Где лежит под камнем Сим!
– Не, – замахал руками домовой, – Сим будет не под камнем, а снаружи, он и зарыдает громче всех: какого пиита потеряли! Тогда и покается: напрасно, мол, твердил, что не по Сеньке шапка!..
– Ладно, Сим холм могильный попирать станет. А второй тогда кто? – не унималась зловредная старуха.
– Где?
– Ты же сам перечислил! Под камнем: Сим, пиит и тот…
– Опять ты ни в зуб ногой. Следует понимать: под камень сей…
– Под камни не сеют. Их даже не пашут, а с поля вон выбрасывают. Как и тебя сбросят старожилы с поэтического трона.
– Тоже мне Белинский нашлась! – вконец обиделся домовой. – Критику навела, гробовая красавица, словно умеет отличить ассонанс от аллитерации! Пойми, моя аллегория означает: сей камень…
– А уж камни сеять и вовсе бесплодное дело!
– Ты ещё будешь меня высокой поэзии учить! – вякнул Сенька.
– Да музы запросто со мной живут:
Две придут сами, третью силой приведут!
Коль не желают мирным ходом,
То доставляются приводом.
– И всё равно сколько ни сильничай, – гнула своё старая, – а мастером тебе не стать, так и помрёшь на подхвате… Под камнем сим!
С этими словами она рухнула в свою домовину и громогласно захрапела, что означало конец спору. Последнее слово осталось за ней. Сенька подлетел к ящику, вопя, что он – пиит первейший, но упокойница, не говоря худого слова, надвинула на себя сосновую крышку, и края её стали ритмично лязгать после каждого вдоха-выдоха. Тогда домовой бросился к свидетелю критически-поэтического диспута, чтобы хотя ему доказать своё превосходство:
– Она ж, гнила звезда… – но замолчал, заметив, что и свидетель храпит. Тише, но зато с присвистом.
Сенька вернулся к печке и закрыл вьюшку. Не то затем, чтобы сохранить тепло, не то решил уснуть в угаре разочарования. Он поднял ухват, упёр череном в пол, взгромоздился между воздетыми в потолок рогами и тоже заснул. Во сне ему приснилось, будто у него выросли длинные бакенбарды, отчего поэтическая сила возросла ровно в несколько раз и слова полились из его уст быстро, как при поносе. Но тут будто бы явился фершал Кос и насильно накормил ужасно укрепительной травой крутосёром. Музы якобы сразу же покинули страдающего поэтическим запором автора, и он грустно побрёл по дороге, с превеликим трудом слагая: «Пык-мык, вжик-вжик, я ни баба, ни мужик…» А сверху летели и летели вредные чернобокие вороны, критикуя его с высоты своего полёта потоками гуано. «Кыш! Кар-рамба!» – каркнул на злопыхателей бедный пиит, выдирая из бакенбардов летучее дерьмо, но птицы продолжали пикировать, не обращая на словесный отлуп ни малейшего внимания.
Сотон проснулся от грохота, не понимая, кому именно приснился сон про ворон – ему самому или домовому. Раскрыл глаза и разобрался в причине шума: это Виш впотьмах запнулся о бадью с водой и половину выплеснул на пол.
– Понаставили тут! – в сердцах выругался он и дёрнул черен ухвата так, что задремавший наверху домовой комом пролетел через комнату и плюхнулся в противоположный угол.
– Вздуй огонь, – посоветовал бородатый старожил и чем-то забренчал.
– Сейчас, Кос, – откликнулся Сенька, высекая огонь из кулака.
– Да не у меня лампа, у Сима.
Домовой сменил направление полёта и направился к третьему старожилу, волосатому и в кепке со звездой. Лампа под прозрачным колпаком осветила комнату. Вода, пена, берёзовые листья и стружка, устилающие пол, уюта не создавали.
– Грязь-то поразвели-и! – удивился Сим.
– Баньку гостю Сотону устроили, – пояснил Сенька.
– Убрать! – приказал Кос.
Хан испугался, что его сейчас выбросят вон, но домовой кинулся выносить бадью, а бабка, выйдя из домовины, взяла в руки голик и принялась подметать пол. Затем намотала тряпку на рога ухвата и стала яростно драить половицы.
– А как наш гость? – спросил Сим.
Виш взял у него лампу и подошёл к Сотону. Внимательно оглядел его, понюхал и сказал:
– Годится! – Видно, остался доволен осмотром. – А то вонял, как сто козлов.
Семёновна покончила с полами и собрала в охапку меховые одёжки гостя. Не одеваясь, покинула избу.
– Куда это она? – поинтересовался Сим.
– Я её отослал снести меха на санобработку, – сказал Кос. – Теперь осмотрю пациента на предмет инфекций.
Приложил ухо к спине гостя:
– Дышит. – Послушал грудь: – И сердце бьётся. Ставлю диагноз: жив. Эй, Сотон, открой рот.
Хан раскрыл пасть. Кос посветил внутрь, потом быстро, пока тот не успел её захлопнуть, ополовинил количество зубов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131