Наконец Генриха заметил рыцарь Викберт. Сначала он решил, что это один из леттов прячется от божьей кары, и вытащил из ножен меч, старательно вычищенный о траву и песок, чтобы снова дать ему работу. Викберт на тяжелом боевом коне подъехал вплотную к Генриху, хмуря светлые брови, с ненавистью взглянул на него, но вдруг узнал имерского священника и радостно воскликнул:
– Ты жив, святой отец? Язычники не поджарили тебя?
– Жив, – ответил Генрих и вскочил на ноги.
Комтур ласково встретил Генриха, приказал накормить его, угостить вином. В это время рыцари носились на конях по всем окрестностям за женщинами и детьми, сгоняя их к церковному пепелищу. Сюда же гнали и скот. Комтур был доволен – немалая добыча попала в руки ордену.
С радостью и облегчением Генрих узнал, что монахиня Эльза, княжна Софья и церковные служки живы. Бесстрашной монахине удалось вывести их в лес, и они переждали беду под огромным выворотнем старой сосны.
Генриху не терпелось взглянуть на кукейносскую княжну. Ее привели. Бледная, испуганная, она снизу вверх посмотрела на Генриха и вдруг всхлипнула, прижалась к нему. Монахиня Эльза окинула всех многозначительным взглядом, улыбнувшись уголками сухих губ.
– Дитя мое, – взволнованно сказал Генрих, – бог вырвал тебя из кровавых лап язычников. Молись богу. Молись нашей всесильной церкви.
Он легонько нажал на худенькие плечи княжны, и она послушно опустилась на колени, ломким от волнения голоском начала молиться. «Одно мое дитя, имерская церковь, сгорело, превратилось в пепел, – думал Генрих, глядя на склоненную светловолосую головку. – Но у меня осталось еще одно дитя, духовное, вот эта кукейносская княжна. Она вырастет настоящей тевтонкой, верной дочерью римской церкви. Я вырву чертополох из этой юной доверчивой души и посажу в ней цветущий божий сад».
Меченосцы подожгли все окрестные леттские селения, согнали в огромное стадо пленных и скот и двинулись с богатой добычей в Венден. Генрих в последний раз взглянул на тлеющие остатки церкви, на берег озера, где торчал пень от срубленного священного ясеня, и сердце его печально встрепенулось. Тут прошла частичка его жизни, которая уже никогда не повторится. Он вспоминал грозовую ночь, бурю на озере, огни во тьме, легкую белую фигурку и крик-плач: «Пайке! Пайке!» Неужели это было с ним? Неужели это он, а не кто-то другой стоял в глухом мраке, прижавшись к ясеню, сжимая меч, а белая фигура подплывала все ближе?
Вспомнились ему и небольшие травянистые холмики на могильнике леттов – могилы его родителей. Какой была с лица его мать? Серые или синие глаза были у нее? Неужели она любила петь леттские песни?
Судорога пробежала по его лицу, глаза заблестели. Он глухо вскрикнул и вдруг… укусил себя за руку. На белой коже остались следы зубов. Монахиня Эльза, сидевшая рядом в повозке, испуганно спросила:
– Что с тобой, святой отец?
– Злых духов отгоняю, – попробовал улыбнуться Генрих, но улыбка вышла вымученная, грустная и растерянная.
Между тем комтур приказал устроить привал, и не ради рыцарей – они ехали на конях, – а ради пленных леттских женщин с детьми, идущих пешком, некоторые падали от нечеловеческой усталости. Комтур жалел не их, он жалел товар, которым они были.
Наконец попалось удобное место для походного лагеря – по широкому зеленому лугу протекал чистый звонкий ручей, рядом был небольшой лесок, где можно было заготовить дрова для костров. В первую очередь огородили веревками место для молельни, потом поставили палатку для комтура и палатку для трапез. Когда это было сделано, раздался голос комтура:
– Размещайтесь, братья, во имя господа! Рыцари вместе с кнехтами и оруженосцами начали ставить палатки для себя. Никто не имел права удаляться от лагеря на такое расстояние, откуда не был слышен его голос. Из двух оруженосцев, имевшихся у каждого рыцаря, один должен был всегда находиться рядом с рыцарем, в то время как другой обязан был искать топливо и фураж для коня.
Во время дальних походов рыцари придерживались строжайшей дисциплины. Никто не имел права брать с собой женщин. У нарушителя отбирали походную амуницию. Женщин же вообще не жалели – обрезали им носы.
Оруженосцы и кнехты, случалось, дрались между собой за лучшие места для палаток. Рыцари, увидев такую драку, обязаны были надеть латы и разогнать забияк, но не мечами, а длинными палками.
Капеллан отправил вечернюю мессу. Походный колокол, висевший на месте рядом с палаткой комтура, дал сигнал – три коротких удара, – чтобы братья-рыцари вместе со всем войском ложились спать. Лагерь затихал. Тихо было и там, где сидели или лежали на голой земле пленные женщины и дети. Но нет-нет да слышался оттуда плач, безутешный, горький. Полоска вечерней зари, словно красный кровавый меч, алела над землей.
Комтур выделил для Генриха и его людей две палатки. В одной разместился сам Генрих с тремя церковными служками, в другой улеглись монахиня Эльза с княжной Софьей.
Генрих никак не мог успокоиться после всех ужасов минувшей ночи, после леттского могильника, где он чуть не распрощался с жизнью. Во всем теле он ощущал противную нервную дрожь. Дрожали пальцы рук и даже ног. «Не дай бог начнутся пляски святого Витта», – испугался Генрих.
Служки, заметив, что молодой священник почернел, как земля, побежали в лагерь рыцарей искать лекаря. Найти лекаря им не удалось, но вместе с ними пришел рыцарь Викберт. Он сел на край медвежьей шкуры, где лежал Генрих, и приказал служкам:
– Пойдите на улицу, посмотрите на звезды. Недовольные служки хотели было что-то возразить, но Викберт сжал кулаки и рявкнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101