— Сеньор, скажите, кто больше вытерпел: это дерево или моя спина?
Я поднял рубаху и показал ему рубцы на спине. Минуту спустя я и дерево позировали перед кодаком, запечатлевшим на пластинке наши раны, из которых, ради интересов одного хозяина, проливались два разных сока: каучук и кровь.
С этих пор объектив фотоаппарата заработал неустанно и в открытую: разоблачая грязные дела надсмотрщиков, он воспроизводил все фазы нечеловеческих страданий, которым подвергались пеоны. Я не переставал предупреждать натуралиста о грозившей ему опасности, если хозяева узнают о том, что он делает, но ученый бесстрашно продолжал фотографировать раны и увечья.
— Эти преступления позорят человеческий род, — твердил он, — и они должны стать известными всему миру, правительства должны положить им конец.
Он послал письма в Лондон, Париж и Лиму, подтверждая свои разоблачения фотографиями. Много воды утекло, а никаких перемен не наблюдалось. Тогда француз решил пожаловаться здешним хозяевам; он собрал документы и послал меня с письмами на «Водопады».
Там я застал одного Барчилона. Не успел он заглянуть в объемистый пакет, как тут же велел отвести меня в контору.
— Где ты достал кожаные сапоги? — завопил он, оглядев меня.
— Мосью дал мне их вместе с этой одеждой.
— А где же остался этот бродяга?
— Между реками Кампуйя и Лагарто-Коча, — солгал я. — Около месяца пути отсюда.
— Чего ради этот проходимец вредит нашему предприятию! Кто дал ему разрешение фотографировать людей? Какого черта он подбивает на бунт пеонов?
— Не знаю, сеньор. Он почти ни с кем не разговаривает, а если и заговорит с кем, то никто его не понимает...
— А зачем он предлагает нам продать тебя?
— Это его дело...
Разъяренный Барчилон вышел на порог и стал разглядывать на свет фотографии.
— Негодяй! Это твоя спина?
— Нет, сеньор! Нет, сеньор!
— Разденься до пояса сию же минуту!
И он рывком содрал с меня фланелевую блузу и рубашку. Меня прохватила такая дрожь, что Барчилон на мое счастье не мог сравнить мою спину со снимком. Он схватил ручку с письменного стола и бросил ее в меня; перо вонзилось мне в лопатку. По спине потекли красные струи.
— Убирайся вон, свинья, ты замараешь кровью пол!
Он отшвырнул меня к перилам террасы и схватился за свисток. С раболепным видом подбежал надсмотрщик по прозвищу Удав. Меня допрашивали о тысяче вещей, но я отвечал уклончиво. Уходя, хозяин приказал:
— А ну-ка, подтяни кандалами сапоги Сильве, а то ему в них слишком просторно.
Так со мной и поступили.
Как мне потом сказали, Удав отправился в путь с четырьмя людьми передать французу ответ.
Несчастный ученый так и сгинул в сельве.
Следующий год был богат надеждами для каучеро. Не знаю, каким образом в сирингалях и бараках стал тайно ходить по рукам экземпляр газеты «Фельпа», которую издавал в Икитос журналист Сальданья Рока. Его статьи клеймили преступления, совершавшиеся на Путумайо, и требовали справедливости к нам. Помню, листок этот был потрепан и зачитан до дыр; на разработках реки Альгодон мы склеили его жидким каучуком, и он путешествовал от просеки к просеке, спрятанный в бамбуковой рукоятке топора.
Несмотря на принятые нами меры предосторожности, гомеро из Эквадора по прозвищу Поп донес об этом надсмотрщику. Однажды утром стража застала на месте преступления в пальмовой роще неосмотрительного чтеца и его слушателей; они настолько увлеклись чтением, что даже не заметили, как увеличилась их аудитория... Тому, кто читал, зашили веки волокнами пальмы кумаре, а остальным залили уши расплавленным воском. Надсмотрщик решил вернуться в «Очарование» и показать там газету; лодки у него не было, и он приказал мне провести его лесом.
В «Очаровании» меня поджидала новая неожиданность: приехал инспектор и собирал показания в конторе компании.
Когда я назвал свое имя, он записал его и при всех спросил меня:
— Хотите остаться здесь на работе?
Несмотря на присущую мне робость, я решительно сказал:
— Нет, сеньор! Нет, сеньор!
Тогда инспектор заявил:
— Можете уходить, когда вам вздумается. Это мой приказ. Есть у вас особые приметы?
— Вот они, — отвечал я, обнажая спину.
Все, кто находился в комнате, побледнели. Инспектор посмотрел на шрамы через очки. Ни о чем больше не спрашивая, он повторил:
— Можете уходить хоть завтра!
И хозяева покорно подтвердили:
— Ваше слово — закон, сеньор инспектор!
Один из них с непринужденностью человека, произносящего заученную речь, обратился к чиновнику:
— Любопытные рубцы у него на спине, не правда ли? У ботаники немало разных загадок, особенно в наших краях! Не знаю, слышал ли сеньор инспектор о ядовитом дереве, которое каучеро прозвали Марикитой. Французский ученый по нашему ходатайству занялся его изучением. Это дерево, подобно распутной женщине, заманивает в душистую тень, но горе тому, кто поддастся искушению! Тело его покрывается красными пятнами, ужасными нарывами, после чего появляются лишаи; они гноятся, а затем зарубцовываются, стягивая кожу. Многие неопытные сирингеро пострадали, подобно этому бедному старику.
— Позвольте, сеньор, — перебил я его, но хозяин цинично продолжал:
— Трудно поверить, что такое ничтожное обстоятельство способно причинить нашему предприятию столько вреда. В нашем деле так много помех, оно требует большого патриотизма и настойчивости. Если бы правительство лишило нас своей поддержки, эти громадные леса остались бы без суверенной власти, а ведь они принадлежат нашей родине. Сеньор инспектор оказал нам неоценимую услугу. Он проверил, подвергаем ли мы пеонов насилиям и истязаниям, как об этом трубят наши завистливые и злобные соседи, которые находят тысячу способов помешать нашей стране прогнать перуанцев и возвратить свою территорию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83