..
— Вы арестованы! Приведите мне ваших товарищей, и сами ступайте под арест.
В эту минуту Сораида призналась Эстебанесу, что Пройдоха Лесмес может в любую, минуту вернуться с Кайенцем и что над нами тяготеют серьезные подозрения.
— Какие? — ответил я с притворным спокойствием. — Пройдоха Лесмес клевещет на меня за мою преданность генералу Вакаресу! Пусть тогда на мою голову падут все беды, потому что я никогда не перестану признавать заслуги генерала и буду утверждать, что шпага всегда ставит своего обладателя выше всех остальных людей. Здесь и где угодно.
— Что правда, то правда! — пробормотал Кабан, приподнимаясь в гамаке.
— Если мои друзья, — продолжал я, — передали мои слова пеонам и те сделали неверный вывод, будто я в заговоре против Кайенца, то виноват не тот, кто дельно говорит, а тот, кто плохо понимает. Если же меня укоряют в том, что я отправил товарищей работать вместе с каучеро, стыдясь за их безделье и стараясь в какой-то мере отплатить за щедрую поддержку приютившего меня хозяина и возместить трудом моих товарищей отдых, предоставленный генералом Рамиро Эстебанесу, пусть я буду наказан за то, что предварительно забыл попросить разрешения у начальства, если только нужно спрашивать разрешения на проявление деликатности...
— Что правда, то правда! — опять промычал Кабан.
— Если ты, Сораида, повторяешь, будто я никогда не был в Манаос, и заключила об этом из моих сбивчивых ответов на твои вопросы насчет зданий, площадей, банков и улиц, то ты сама запуталась в своем недоверии ко мне. Я никогда не говорил тебе, что знаю этот город. Быть клиентом фирмы Росас можно и не переступая порога ее складов, — мне по крайней мере этого не потребовалось. Честью быть агентом этой богатейшей фирмы я обязан консулу нашей страны. Консулу, слышишь, консулу! Сейчас он поднимается по Рио-Негро и едет приостановить своею властью злоупотребления, он сам говорит об этом в своем последнем письме.
Мадонна и Кабан разом воскликнули:
— Консул! Консул!
— Да, мой друг, консул. Узнав, что я отправляюсь в Сан-Фернандо дель-Атабапо, он поручил мне тайно собрать сведения о преступлениях и убийствах, совершенных Фунесом на колумбийской территории.
Когда я вышел из барака с притворной гордостью влиятельного человека, Кабан и мадонна не переставали бормотать:
— Консул! И они — друзья!
— Скажите, пожалуйста, — спрашивал меня Кабан, — не могут ли выйти у меня неприятности из-за этого индейца Фунеса?
— Но разве вы, генерал, принимали активное участие в событиях роковой ночи?
— Против воли! Против воли!
Мадонна прервала нас:
— Не может ли сеньор консул помочь мне собрать долги? Ты сам видишь, Кайенец не признает долга и уехал из фактории, чтобы не платить ничего. Запиши у себя в книге...
— Но разве каучук, который ты забрала со склада...
— Это сернамби низшего сорта. Снаружи ком такого каучука гладкий и твердый, а внутри — один песок, тряпки и мусор. Вся партия этого каучука пропала. Он не выдержал испытания: когда его бросали в воду, он шел ко дну. Если бы консул выслушал мои жалобы...
— Надо ехать на место его стоянки.
— А если он еще не приехал...
— Он едет, он едет, он уже на Ягуанари. Женщина, по имени Грисельда, сообщает в своих письмах много разных вещей. Надо допросить ее.
— Я боюсь ее. Она злая. Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере.
— Бедному Баррере?
— Поэтому-то я и не подпускаю ее к себе.
— Надо немедленно допросить ее.
— А ты не побоишься?
— Нет!
И нинья Грисельда пришла.
Никогда в жизни я больше не испытаю таких томительных минут ожидания, какие я пережил в тот вечер, когда мадонна Сораида Айрам с наступлением сумерек повесила фонарь в дверях своей комнаты, выходившей на реку. Это был условный знак. По дрожащим струям Исаны бежали отблески света, вызывая сюда баржу, на которой гребцы уже готовились к отплытию.
Я не могу с уверенностью сказать, в какой момент я убедил мадонну бежать вместе со мной. Мозг мой пылал сильней, чем фонарь на притолоке, пылал, как маяк, зовущий корабль войти в гавань. Одна фраза, только одна фраза неистово стучала у меня в мозгу, вызывая перед глазами отчетливые образы: «Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере». Кто же, кто же эта другая? И за что она его ранила? Из ревности, из мести или готовясь бежать? Была ли это Алисия? Которая из двух опередила меня и слабой рукой оставила на лице негодяя смертельный рубец, который предстояло углубить моей руке, гневной руке мужчины? Я изнывал от нетерпения, и перед моими глазами плясала усмешка окровавленного лица, но то была не усмешка, не лицо, а челюсть Мильяна, оторванная рогом и нагло смеявшаяся загадочным и страдальческим смехом, похожим на смех Барреры, на смех Барреры!
Я пил, пил, пил — и не пьянел. Мои нервы сопротивлялись наркотическому действию алкоголя. Я вырывал рюмку у Кабана и, осушая ее, видел, как свет фонаря окрашивал ее стекло свинцовым блеском кинжала. С нетерпением дожидаясь лодки, я несколько раз ходил от барака к реке и следил за поздней звездой; я высчитывал время ее прохождения через зенит, чтобы знать, когда наступит час полуночи. Пьяный Кабан повсюду следовал за мной и докучал мне сплетнями и вопросами:
— Я выдал мадонне каучук со складов: мне было известно, что вы за нее поручились.
— Очень хорошо! Очень хорошо!
— Она подговорила Пройдоху Лесмеса поставить заградительный отряд на порогах Санта-Барбары и задержать Сильву, но его курьяра миновала пороги!
— Неужели это правда?
— Если Кайенец обнаружит убыль каучука на складе, он обвинит Сораиду в воровстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83