Маленькие голые землекопы рыли каналы; вооруженные совками, лишенные гордыни малыши строили хлипкие замки; стройные молодые люди рядом с купальнями свистели коренастым девицам и нетерпеливым собакам, которым брошенная палка заменяла аппетитный мосол. Упрямые дядья галдели в тигрово-полосатых шатрах над теплым пивом, мамаши в черном, словно тряские горы, разгребали сброшенные девочками платья, а дочери с пронзительным визгом кидались в насупленные волны. Отцы, единственный раз в году дорвавшись до солнца, дремали минут по сто пятьдесят. Вообразите только – сто пятьдесят минут на золотистом песке!
Лакричные тянучки и валлийские сердца таяли, и леденцовые карандашики напоминали барбариски из ревеня.
Поодаль, на ящике из-под апельсинов, в компании кислых мыслителей и продавца из скобяной лавки с барабаном в руках сердитый человек выкрикивал о греховности безделья, а волны накатывались, укачивая резиновых уточек и отдыхающих клерков.
Я помню требующее упорства и труда увлекательнейшее хобби (или профессию?) – засыпать родню песком. Помню дивный шорох песка, струящегося из сложенных ладоней или ведерка сверху за шиворот; взвизгнут, подскочат, отшлепают.
Помню грустного мальчугана, одинокого волка морских прибрежий, скучающего на отшибе семейного крикета; отвергнутый игрок, он тщетно ждал подачи или приглашения к чаю.
Помню еще запах моря и морских водорослей, мокрых тел, мокрых волос, мокрых купальников, запах источенного кроличьими ходами поля после дождя, помню, как пахли подброшенные в воздух зонтики и ириски, соломенный, конюшенный запах горячего, перекопанного, изрытого, утоптанного песка, тошный запах газовых рожков из-под гудящих пивных навесов субботнего вечера, когда солнце еще сияло вовсю, запах уксуса, которым сбрызгивали морских петушков, устриц-береговичков, каракатиц. Масляно-жирный, трущобный, зимний дух чипсов в газетных кульках, дыхание кораблей в оглушенных солнцем доках за дюнами, примелькавшейся, смирной морской волны, несущей рыб и утопленников далеко вдаль, за горизонт, дальше, вниз, к антиподам, где и медведи-коала, и людоеды-маори, и бумеранги, и кенгуру подвешены вверх ногами над брызгами ночных звезд.
Заглушая скандал между буйным Панчем и беззащитной Джуди, часы отмеряли и отбивали пустое время в безлюдном городе. Порой на заблудившейся башне бил колокол, на запасных путях паровоз прочищал глотку, и надо всем висли стон и брань чаек, ослиный рев и зов ястреба, звенели губные гармоники и жестяные рожки, крик, смех и пение, гудки буксиров и пароходов, щелкали щипчики кондуктора, моторки кашляли в бухте, громом морского прибоя пелись библейские гимны.
«Ах, если бы, ах, если бы, – твердили сами собой губы снова и снова, пока мы строили из добела раскаленного песка темницы, гаражи, камеры пыток, туннели, склады, ангары для дирижаблей, кухни ведьм, логова упырей, погреба контрабандистов, жилища троллей, подземные переходы под тяжкими осыпающимися замками. – Ах, если бы это могло продлиться вечно, и ныне и присно. Аминь». Август над всей Землей, от гипербореев с грифонами до черепаховых, необитаемых, коралловых островов.
– Ослики могут ходить по льду?
– Только если их одеть в снегоступы.
Мы обували кроткого печального ослика в снегоступы и гнали его, нагруженного пеммиканом и ружьями, галопом в предгорья десятифутовых непроходимых отрогов, в которых жил одержимый золотой лихорадкой, наполовину одичавший старатель.
– А на ледяных островах есть ослики?
– Есть, только специальные.
– Как это специальные?
– Эскимосские. Они помогают эскимосам охотиться.
– И на моржей, и на тюленей, и на китов, да?
– Ослики не умеют плавать!
– А эти умеют. Они плавают, как киты, как, вообще, как знаешь кто…
– Врешь!
– Сам врешь!
И двое мальчишек молча и яростно дерутся в песке, сцепившись и мелькая в воздухе ногами и трусиками. Потом идут смотреть кукольное представление и покупать ванильное мороженое.
Криком и гоготом славя незамутненную, бурлящую радость обыкновенного дня, могучие боги в подтяжках поверх жилетов пели, сплевывали ягодные косточки, сдували табачным дымом ос, глотали и глазели, забывали платить, обнимались, позировали перед вылетающей птичкой, хриплые, с радужными подмышками, моргали, отрыгивали из-за проклятой редиски, наигрывали гимны на гребешке и бумажке, обдирали бананы, почесывались, обнаруживали сухие водоросли в шляпах, надували и хлопали бумажные мешки, свободные от всех желаний. Но весь прекрасный берег, чудесный берег – я помню – был усеян детьми, мальчиками и девочками, которые играли и кувыркались, обменивались драгоценными камешками, счастливые, может быть, в последний раз в жизни. «Счастлив, как в детстве» правдивее всего под горячим лучом солнца.
Сумерки приходили, или вырастали из песка и моря, или оплетали нас, заманивая в доки или спускаясь с кроваво дымящегося солнца. С днем было покончено, пески внезапно шуршали и выметались морской метлой холодного ветра, мы собирали совки, ведерки и полотенца, пустые корзины из-под бутербродов, бутылки, мусор, зонтики, ракетки, мячики и вязанье, а потом шли – папа, ну пожалуйста! – на голое рыночное поле.
Днем ярмарка была не нужна. Всем все надоело, все опротивело. Голоса циркачек скучны, как речь директора школы, пушечное ядро не сдвинет с места вросший кокосовый орех, гондолы колеблются механически взад-вперед, стена смерти безопасней, чем губернаторская карета, деревянные звери дремлют до ночи.
Но вечером… Циркачки, как оперные петухи, приветствуют восходящий месяц. Раз, и два, и десять на грош!
1 2 3