Она ходила за главой стройки на таком расстоянии, что ей были слышны то резко, то вежливо строгие его слова. Потом решилась подойти и доложить, зачем она здесь. Графтио спросил, что ее интересует: показное или суть дела? И научил отбирать самое существенное.
В результате вышел на экраны очерк по ее сценарию, где были отчетливо видны главные узлы работы и стоящие люди, летящая несущая стрела и бетонщики… Но почему-то не те и не во время тяжелой работы, а в момент, когда движется на фоне неба ковш и они, улыбаясь, глядят на него.
На решающем просмотре Нина против такой подмены запротестовала. Ее осадили, отечески похвалив и отечески пошутив над неопытной молодостью.
Молодость поволновалась, потрепыхалась перед очами настороженной зрелости, знающей, что надо показывать, а что не надо. И пошла счастливая, безутешно-непримиримая молодость домой, поднялась на верхотуру, в свою мансарду. А рассказать обо всем — некому, Саня со своими пчелами далеко, в заповеднике под Воронежем.
Но стучит в дверь соседка, говорит: «Потанцуйте!» — и протягивает два письма. Нина читает Санино. Из сложенных листков выскальзывает фото. Она ловит его на лету. Муж держит перед объективом киноаппарата раму, усеянную пчелами. Пчелы получились хорошо, а лицо Сани размыто движением. Наверное, указывает оператору, какую пчелу снимать крупным планом. Не понимает человек, что Нине нужнее — пчелиное или его лицо.
Зато на листках, исписанных ясным, похожим на школьный, почерком, — до удивления все угадано. Он помнит, что сегодня решающий просмотр, и поздравляет с признанием. Ибо только законченные дураки могут не заметить способностей Любима, — он открыто называет жену именем нищего героя из пьесы Островского, того, кто кричал богатой и жестокой лжи: «Шире дорогу! Любим Торцов идет!»
Письмо кончалось категорической просьбой не огорчаться, что не все — ну откуда он мог знать! — снято так, как задумано, и зовом немедля приехать отдохнуть в заповедник, и ручательством, что ни одна пчела ее не ужалит, если она не будет махать на нее руками.
Второй конверт Нина распечатывала виноватыми пальцами: этому письму от Алексея Платоновича пришлось порядком ждать: все-таки для нее оно было не первым.
Как только она его прочла, началась в ней ну просто драка двух желаний: поскорее ехать к Сане — и поскорее в Минск, кормить Алексея Платоновича, хотя он ее не звал, не жаловался, а только сообщал, что Аня вызвала Варвару Васильевну телеграммой выхаживать заболевшего младшего внука Валерика, и она покатила в Ташкент.
Кончилось тем, что Нина принялась за стирку накопленного за время ее кинотворческой работы. Потом — за сушку выстиранного над горячей плитой. А пока мокрое высыхало, она выбежала в гастроном на углу, накупила гастрономических подарков на вкус отца и на вкус сына, а на свой вкус купила мороженое под названием «эскимо на палочке».
Подруга Нины, именуемая пишущим человеком, застала ее в комнате, если можно так сказать, вывернутой всеми потрохами наружу. У Нины были незаурядные способности: стоило ей открыть ящик шкафа — спрятанные вещи каким-то непостижимым образом у нее вылетали во все стороны. Не по одной, а в массовом порядке, да еще на лету разворачивались. В мгновение ока ее рукотворный уют превращался в хаос стихийного бедствия.
На этот раз восстановление уюта и сборы в дорогу пошли в четыре руки. И полуночным поездом Нина отбыла в заповедник под Воронежем, твердо намереваясь пробыть там не более двух суток, затем — мчаться в Минск.
2
Твердое намерение Нины твердо и осуществилось.
Она застала Алексея Платоновича в знакомой нам квартире с распахнутыми в сухой осенний воздух окнами и нераспахнутой, чем-то угнетенной душой.
В квартире был порядок недвижного, пыльного запустения. Не запустелым и жизнеспособным выглядел только письменный стол в спальне-кабинете. Так же тикали на нем часы. В песочных — неслышно утекали песчинки-секунды. А часы Варвары Васильевны все отбивали-отпевали каждые ушедшие пятнадцать минут малиновым звоном.
Таково уж мужское устройство: ежели сам уезжает, а драгоценная половина остается — все нормально, дом и на расстоянии ощущается домом. Но ежели уезжает она, а он остается — нет дома. Есть те же стены, те же вещи, а посреди них — сиротская беспризорность.
Нину удивила не мужская беспризорность, известная ей по опыту своего замужества. Ее более чем удивила эта непонятная печать угнетения, не снятая ни неожиданностью ее приезда, ни благодарностью за приезд.
Ее поезд прибыл рано. Когда она добралась, дотащила чемодан до двери и позвонила, оставалось больше часа до ухода Алексея Платоновича в клинику. Он был уже умыт, одет и, судя по креслу, далеко и косо отодвинутому от письменного стола, был оторван от работы ее звонком.
— Прежде всего, конечно, кофе? — спросила Нина, выкладывая в столовой свои миниатюрные гастрономические подарки и поглядывая в соседнюю комнату на письменный стол Алексея Платоновича.
Со стола свешивалась газета, и что-то в ней было жирно отчеркнуто красным.
Отрываясь от жирной красной черты, Нина повторила:
— Кофе?
— Это будет прекрасно.
Уходя на кухню, она не могла не спросить:
— Сегодняшние газеты уже пришли?
— Нет, их доставляют позже.
Не свешивается со стола газета. Вот она, сложенная.
Сложил, постоял, подумал и — не взял с собой.
Нпна развернула газету. Под отчеркнутым со всех четырех сторон столбцом увидела подпись: «Проф. А. П. Коржин». Она быстро прочла статью.
Ну и что? Коржин горячо приветствует выпуск первого отечественного хирургического инструментария.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74