– Аррё! Моя мадам Ко.
– Мадам Ко! – воскликнул Эйб. – Где же вы? Все о вас беспокоятся.
– Моя Вьентьян. Лаос. Завтра быть Америка.
– У вас все хорошо? Как семья?
– Все хорошо. Не беспокоиться. Я быть завтра. Шоу в Поркланд?
– Да-да. В Портленде. Но завтра они переезжают в Сиэтл.
– Моя ехать Сиэтл.
– Хорошо. – Эйб замялся. – Только… только ваших зверушек там не будет.
– Что?!! Что вы сказать?
– Черт… Вы, наверное, ничего не знаете. Ваши… эти… натуки…
– Тануки! – выкрикнула она.
– Тануки… Они исчезли. Все до единого. Поезд сошел с рельсов между Фриско и Портлендом. За ними, как я понял, должна была присматривать эта клоуниха, Бардо Боппи-Бип…
– Что она сделать? – сурово спросила Лиза.
– Как я слышал, она напилась и плохо закрыла клетку, а когда поезд сошел с рельсов, дверца распахнулась, и они убежали. Они помчались в горы, и поймать их не смогли. Всё перепробовали. Даже нанимали профессиональных следопытов. Они отправились на поиски с собаками, но те два тануки, которых удалось хотя бы засечь, так вот, эти тануки завели собак то ли в реку, то ли в пруд, взгромоздились на них и обеих утопили. Взяли и утопили.
Лиза, представив это, не могла сдержать улыбку. Но тут же снова посерьезнела.
– Их… их не найти?
– Нет. Все уже отчаялись. Одна надежда, что вы вернетесь и возьмете дело в свои руки. Только там леса, густые леса. А тануки, полагаю, разбежались кто куда. Следопыты слышали, как с гор доносились какие-то странные звуки.
Лиза не смогла сдержать стон.
– Я быть завтра, – сказала она чуть слышно.
– Хорошо, милочка. Но я должен вам сказать, что, даже если вы отыщете своих зверушек, на нынешний год ваш контракт закончен. Что будет дальше, посмотрим. Популярность у вас есть. А эта треклятая клоуниха – она доработает сезон, а потом пусть возвращается в телешоу для извращенцев. В цирке ей не место. Ну что ж, всего доброго, мадам Ко. Удачного полета.
Лиза повесила трубку и долго еще сидела на кровати. Потом налила горячую ванну и нырнула в нее по самые грудки – маленькие, но безукоризненные. Волосы она собрала в пучок, но, когда погрузилась в воду, они все равно намокли.
А за окном, на улице, ветер играл, как на поющих пилах, на листьях пальм. Где-то внизу устроили политический митинг цикады, рассылая морзянкой на все четыре стороны свой единственный лозунг «Живи-живи-живи-живи!». Телесного цвета луна, «зрелая», как любой «созревший на ветке помидор», купалась в озере собственного света. Лиза, откинувшись назад, наблюдала за тем, как она медленно плывет – томная, нагая, бесстыжая. Редкие звезды были словно расширенные зрачки вуайеристов, подглядывающих через дырки в иссиня-черном занавесе за обеими – и плавающей, и купающейся. Поскольку час был поздний, жаровни, днем вонявшие на весь город, успели остыть, и в окно ванной струился воздух, напоенный запахом гельземиума, сандалового дерева, красного жасмина и воспоминаний о дневном дожде.
Звуки, ароматы и цвета природы успокаивали Лизу куда лучше горячей ванны. Она отдавалась им, и ей казалось, что она сама – животное. Вытираясь после ванны полотенцем, она, сама того не замечая, издавала тихие животные звуки. И движения ее были плавными, как взмахи хвоста.
Обсохнув, Лиза накинула белое полотенце на телевизор. Из сумки она достала кусок шелка – остатки старинного кимоно – и положила его на полотенце. Слева поставила бумажную статуэтку – не Будды, но чего-то в этом роде, – а справа положила кольцо с рубином, которое сделал ей Дики в ознаменование брачных намерений. Она поискала чего-нибудь, что могло дополнить композицию, подумала, что лучше всего подошла бы свежая хризантема – она перекликалась бы с той, что вышита на шелке, но во Вьентьяне климат тропический, тут хризантем не бывает. Наконец Лиза остановила свой выбор на черных замшевых сапогах – их она, изображая крутую девчонку, надевала на цирковые выступления.
– А кто я есть в этой жизни? Циркачка и есть. – И, улыбнувшись, добавила: – Как и все.
Она поставила сапог на шелковый лоскут. И, как была, обнаженная, опустилась на колени перед импровизированным алтарем.
Поначалу слова находились с трудом.
– Мама… – И, после долгой паузы: – Мама, мне нужна твоя помощь. Бабушка Казу, я и тебя призываю. Помогите, прошу вас. Прабабушка Михо, ты сделала нас такими, ты дала нам цель, ты дала нам знание, если это можно считать знанием. Ты связала нас с тем, что находится за пределами обычного, и хотя моя земная связь с тобой ограничивается этим лоскутком кимоно, я чувствую себя вправе обратиться к тебе, я прошу тебя: освети мой путь. Мама, бабушка, прабабушка, умоляю, придите ко мне нынче ночью. Дверь моего сна будет открыта для вас. Я оставлю чай на этом дурацком алтаре или, если хотите, сакэ. Я ваша дочь, младшая в роду. Вы нужны мне. Очень нужны. Прошу вас, придите.
* * *
Явились ли ей во сне Михо, или Казу, или О-Ко? Может, да, а может, и нет. Она и сама этого не уяснила. В пять часов заговорило включенное заранее радио (у нее был утренний рейс), и пробуждение было столь внезапным и резким (шли новости, и президент США нес что-то невразумительное), что, если Лиза и хранила в себе какой-то сон или воспоминание о сне, они тут же рассыпались в прах. За смеженными веками какая-то тень – на подушке вроде бы отпечатался след эманации, но Лиза, как ни пыталась, вспомнить ничего не смогла.
Тук-тук!
– Кто там?
Ответа не последовало. Да и был ли стук?
Но тут Лиза машинально дотронулась кончиком языка до нёба – и ее как молнией пронзило. Она судорожно вздохнула. Села в постели.
Та штука увеличилась вдвое. Даже больше, чем вдвое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68