Многие американцы-христиане, противореча сами себе, настаивают на том, что Америка была, есть и будет, и тут же утверждают, что верят в скорый конец света. Таким образом они попадают в ловушку абсурда, но не осознают этого и потому урока извлечь не могут. – Он вздохнул. – Должен признаться, я почти тоскую по их параноидальному бреду. Да-да, почти тоскую. Это отменная трагикомедия. Завораживает как удав кролика.
Этих слов, как и тех, что за ними последовали (уж не готовил ли лектор слушателей к своему неминуемому уходу?), мадам Пхом уже не услышала, поскольку, просунув в конце концов письмо Лизы Ко под дверь кабинета Стаблфилда, тихонько покинула виллу. Перебравшись по канату через ущелье – это должно было уже стать привычным делом, но переход всегда и пугал, и возбуждал, – она отправилась домой, где, утомленная долгой дорогой из Вьентьяна, тут же легла. Когда Марс Стаблфилд и Дики Голдуайр обнаружили и прочитали свои письма, она уже давно спала, и снились ей, как ни странно, птицы и сверкающие волоски.
* * *
Мой драгоценный! Наставник, друг, возлюбленный, мой «отец»! Я уже давно тебе говорила, что'этот день близок, и вот он настал.
Так начиналось письмо Лизы Стаблфилду. Далее речь шла о том, что ключи к ее будущему были спрятаны в прошлом ее матери, бабки и прабабки. Лиза писала:
И вот скоро семейная тайна раскроется, я наконец узнаю, чем я отмечена, почему отличаюсь от остальных женщин. Может, это окажется какая-нибудь мелочь, ерунда, сплошное разочарование. Однако пока ситуация у меня во рту все усложняется, и я трепещу от страха, опасаясь узнать что-то на редкость странное, что невозможно будет ни объяснить, ни вынести. Да, конечно, оно есть оно, и я есть оно, но его «есть» и мое «оно» выходят за пределы понятий «есть» и «оно». Тем не менее одновременно (а я помню, как ты ценишь парадокс) меня переполняет неземная радость!
У меня есть ощущение, предчувствие, что то, что делает меня особенной, вообще-то имеется у всех людей. Но только у женщин нашего рода это проявилось столь удивительным образом. Что я есть? Отголосок прошлого? Живое эхо древних правремен? Или же глашатай (заблаговременное предупреждение) времени, которое еще не настало? Или я и вправду придаю преувеличенное значение физиологической особенности, унаследованной мною от двух или трех поколений глупых, суеверных женщин без роду без племени, подвинутых на дзене? Надеюсь, что когда-нибудь смогу ответить тебе на эти вопросы, мой любимый, хотя в данный момент не верится, что мы когда-нибудь встретимся снова.
Далее Лиза сообщала о своей беременности:
Хочешь верь, хочешь нет, но и об этом я была предупреждена. Я не могу сказать тебе, кто отец. Не то что не хочу – не могу. Я собиралась родить в доме Дики, будучи его женой, а когда настанет пора мне уйти (на встречу с судьбой – ты уж извини за напыщенное выражение), оставить ребенка на попечение Дики, потому что из него наверняка получился бы замечательный отец. Но арест Дерна спутал мне все карты. Теперь Дики, да и тебе тоже, по-видимому, придется бежать, и вас, наверное, будут преследовать. Мне очень не хотелось бы, чтобы моя доченька жила в бегах, чтобы ее прятали в большом городе. Я убеждена, что она должна жить как можно ближе к тому, что осталось от естественного мира. А если Дики поймают и посадят в тюрьму, тогда что?
О беременности и о том, что мне нужно уехать, я написала и Дики. Конечно, для него это будет ударом. Тебе онтак же дорог, как и мне, и ты должен помочь ему – не понять, нет, потому что понять он не сможет, а принять. У Дики есть способность радоваться всем сердцем, и его радость – легкая, не столь сложная, как твоя напористая joie de vivre. Пообещай мне, что ты поможешь ему ее сохранить, не дашь впасть в отчаяние. Такова моя прощальная просьба.
Далее она с нежностью вспоминала о времени, проведенном с ним, и слова так изящно шли одно за другим, словно кто-нибудь из Пхомов вышагивал по канату, отделяющему духовное от эротического. Завершалось письмо так:
Те замечательные вещи, которым ты меня научил (за исключением замечательного сам знаешь чего), кому-то могут показаться отрицающими мудрость, полученную мной от предков, но я благодарна тебе за твои уроки. К незнанию может прийти лишь тот, у кого есть знание. Чем ярче сияет знание, тем покойнее тишина конечного незнания. Так, опрокинутый чан, некогда наполненный до краев, кажется куда более пустым, чем чан, в котором молока никогда и не было. Спасибо, что наполнил мое ведерко.
* * *
Помещение – ни театром, ни клубом его назвать нельзя, уж слишком оно было тесным, – располагалось над баром, вела туда шаткая плохо освещенная лестница. Сам бар был из разряда сомнительных, куда захаживают лишь сутенеры да рикши. В театре же (все-таки назовем его так, ибо там имелся крохотный бамбуковый помост, выполнявший роль сцены) присутствовал налет некоторой изысканности, поскольку все, что только можно, было задрапировано кроваво-красным шелком. В зале стояла дюжина столиков с железными стульями, и это создавало атмосферу (усугубленную отсутствием кондиционеров и вентиляторов) кафе-мороженого на главной улице ада.
На сцене стояла клетка, накрытая чем-то вроде льняной скатерти. Справа от клетки лежал замызганный матрац, а рядом сидела на стуле простоватого вида пухленькая тайка в свободном халатике. Она сидела спокойно, прикрыв глаза, а в клетке что-то непрерывно шевелилось, оттуда доносилось урчание и хрюканье, словно ее обитателю не терпелось употребить то… то, что было ему обещано.
Полковник Томас и сержант Кентербери уселись подальше от сцены. Сержант был возбужден – видать, переживал, что упустил Дерна Фоли, – но полковник, похоже, выбросил это из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68