Вы всегда были бы под рукой, и мы смогли бы как следует поработать! Но сегодня ты никак не желаешь согласиться? Тогда убирайся отсюда, нам надо заняться делом.Уж господин-то Мариа прекрасно знает, что я не изменю решения. Он роется в своём большом сафьяновом портфеле, ищет ручку и никак не может найти. Я подхожу к нему.– Господин Мариа, вы на меня сердитесь?– Нет-нет, мадемуазель, не в этом дело…Голос у него внезапно хрипнет, он не в силах продолжать. Я на цыпочках выхожу из комнаты, и в гостиной, оставшись одна, принимаюсь танцевать, скакать, как коза. Вот здорово! Просили моей руки! Моей руки! Меня, несмотря на эти короткие волосы, сочли достаточно красивой, чтобы на мне жениться, и притом человек вполне рассудительный, положительный, а не какой-нибудь ненормальный. Значит, и другие… Хватит танцевать, мне нужно хорошенько всё обдумать.Было бы пустым ребячеством отрицать, что моё существование осложняется. Потолок вот-вот обрушится. Он упадёт на мою пылающую голову, ужасная она или очаровательная, но потолок упадёт на неё. Я не нуждаюсь в том, чтобы кому бы то ни было на свете поверять свои мысли и чувства. Я не стану писать Клер, этой счастливице Клер: «О дорогая подружка детских лет, приближается роковая минута, я предвижу, что моё сердце и моя жизнь расцветут в одно и то же время…» Нет, я ничего не стану ей писать. Не стану я спрашивать и у папы: «О отец мой, что же это такое, что так гнетёт и в то же время приводит меня в восторг? Просвети моё юное неведение…» Ну и видик был бы у моего бедного папочки! Он начал бы накручивать на пальцы свою трёхцветную бороду и бормотал бы озадаченно: «Я никогда не изучал такого сорта вещи».«Шуткуй, шуткуй, Клодина…» Нечем тебе особенно гордиться. Ты бродишь по просторной квартире, забрасываешь книги милого старины Бальзака, останавливаешься перед зеркалом в своей комнате и смотришь рассеянным, блуждающим взглядом на отражающуюся в нём длинную тоненькую девочку, которая стоит, заложив скрещённые руки за спину, в блузе в складочку из красного шёлка и в тёмно-синей саржевой юбке. У неё короткие в крупных завитках волосы, узкое лицо с матовыми щеками и удлинённые глаза. Ты находишь, что она хорошенькая, эта девочка, хоть и делаешь вид, что тебе на это наплевать. Конечно, это не та красота, что привлекает толпы поклонников, но… я угадываю свои мысли: те, кто её не замечает, – или глупцы, или близорукие люди.Хоть бы завтра я выглядела стройной и пригожей! Синяя костюмная юбка, пожалуй, подойдёт, и большая чёрная шляпа, и блузочка из тёмно-синего шёлка – мне больше идут тёмные тона, – и две чайные розы по углам квадратного выреза, потому что вечером у них тот же оттенок, что и у моей кожи.А может, рассказать Мели, что просили моей руки? Нет. Не стоит. Она ответит мне: «Моя козочка, надо поступать, как у нас. Проверь, что тебе предлагают, испытай их сначала; и тогда сделка будет честной и никто не будет обманут». Ведь для неё девственность не имеет никакой цены! Мне знакомы все её теории: «Враньё, бедняжка моя, всё враньё! Всё это врачи напридумывали, одна болтовня. Какая разница, до или после, ты что думаешь, вкус-то от этого один и тот же! Что в лоб, что по лбу, вот так». Неплохую я прошла школу! Но над порядочными девушками словно тяготеет какой-то рок: они остаются порядочными, и никакие Мели тут ничего не могут поделать!Этой душной ночью я засыпаю очень поздно, мой сон тревожен и полон воспоминаний о Монтиньи, мечтаний о шелестящей листве, свежести на рассвете и взмывающих в небо жаворонках с их заливистыми трелями, которым мы подражаем в Школе, сжимая в ладонях стеклянные шарики. Завтра, завтра… покажусь ли я красивой? Тихо мурлычет Фаншетта, обхватив лапами своего полосатого малыша. Сколько раз это равномерное мурлыканье моей дорогой красавицы успокаивало и усыпляло меня…
Я видела сон этой ночью. И дебелая Мели, которая входит в восемь утра в комнату, чтобы открыть ставни, застаёт меня сидящей на постели, свернувшись калачиком и обхватив колени руками; волосы свисают мне на лицо, я молчу, погружённая в свои мысли.– Доброе утро, обожаемая моя Франция.– Доброе…– Никак ты заболела?– Нет.– Ты кручинишься, горюешь?– Нет. Мне приснился сон.– О, тогда дело серьёзное. Но если сон был не о сыночке и не о королевской дочке (sic), всё обойдётся. Людское дерьмо всегда найдётся!Все эти присказки, которые она с серьёзным видом повторяет мне с тех самых пор, как я смогла её понимать, уже не вызывают у меня смеха. О том, что мне приснилось, я не скажу никому, и даже этому дневнику. Мне было бы неловко видеть это написанным на бумаге…Я попросила, чтобы мы сели обедать в шесть часов, господин Мариа ушёл часом раньше – какой-то поникший, пришибленный, весь заросший волосами. Я вовсе не стараюсь его избегать после того события; он меня ничуть не стесняет. Я даже стала к нему более предупредительной, обмениваюсь с ним фразами, всякими банальностями.– Не правда ли, прекрасная погода, господин Мариа!– Вы находите, мадемуазель? Что-то нагнетается в воздухе, на западе небо совсем почернело…– О, а я и не заметила. Забавно, мне с самого утра кажется, что погода стоит прекрасная.За обедом, поковыряв нехотя свою порцию мяса, я медленно приступаю к суфле с вареньем и спрашиваю папу:– Папа, у меня есть приданое?– С какой стати это тебя интересует?– Ну ты просто неподражаем! Мне вчера сделали предложение, это может повториться и завтра. Ведь важно, что был сделан первый шаг. Знаешь, это вроде истории про муравьёв и горшочек с вареньем: стоит появиться одному, и вот, глядишь, их уже три тысячи.– Три тысячи, чёрт побери! К счастью, круг наших знакомых не так уж велик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57