Он должен вписать в книгу все, что видели его пристальные глаза северянина здесь, в стране песков и живых богов.
Когда Домбо ляжет спать, Турсуков снова раскроет свою книгу и до утра будет писать о бароне Юнге фон Штерне.
Забыв о присутствии Домбо, Турсуков быстро начертил в уме план первой главы, которая будет написана на левой половине разворота.
Он начнет с того, что в конце зимы 1920 года боевой офицер Юнг фон Штерн, барон и командующий одной из крупных частей белой армии, вторгся в пределы Монголии, захватил в свои руки столицу, перебил китайцев и сопротивлявшихся монголов и освободил из плена самого Хутухту Богдо-Гэгэна…
Дальше Турсуковым начинал овладевать экстаз того мучительного благоговения перед исторической минутой, присущего почти всем людям: он вспомнил момент освобождения Юнгом фон Штерном великого Хутухты.
Юнг подъехал к дворцу, где под караулом китайских солдат томился монгольский владыка, обошел, подбирая полы халата, лужи крови, в которых хрипел караул, перерезанный, дабы не смутить покоя владыки выстрелами – вручную, и опустился на колени перед тяжелой дверью.
Из окна второго этажа владыка увидел освободителей и сам вышел к Юнгу, подняв его с колен.
Тут Турсуков решил пустить в ход спасительную иронию, которая должна была разрушить «историческое благоговение» и уничтожить величие минуты.
Богдо-Гэгэн под руку с Юнгом входит в собственные покои. Сабля Юнга гремит, стукаясь о многочисленные зеркала, расставленные в полутемных коридорах. Они входят в первую комнату, стены которой увешаны отрывными календарями Отто Кирхнера. Юнг останавливается и почтительно говорит, что он навсегда запомнит этот необычайный для него день. Барон при этом указывает рукояткой сабли на календари, но вдруг мгновенно стыдливо умолкает, ибо видит, что все календари показывают отнюдь не день освобождения, а наоборот – пленения владыки. Во время заточения Хутухты следить за правильным ходом времени было некому.
Барон начинает отрывать календарные листы, но Богдо-Гэгэн вежливо говорит барону, что эта работа будет слишком длительной.
В следующем зале барона встречают разинутые пасти граммофонных труб и черные громады немецких роялей, на которых лежат еще теплые сейчас трупы китайских солдат.
Восточный владыка открывает еще одну дверь, показывая последнюю по счету приемную с пятьюдесятью мраморными умывальниками, прохладными, как горные льды…
И великий Хутухта после этого зовет писцов, и они пишут новый указ, посвященный только одному спасителю Богдо-Гэгэна. Наверное, барон в волнении забыл все, когда читал эту бумагу.
«… Ныне Вами занята Урга, религия восстановлена и расширена, водворено благостное спокойствие. Узнав о такой великой заслуге, я обрадовался, – так говорилось в этой бумаге. – Таким образом, Ваша слава возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Улы, и сделанное Вами доброе дело распространяется, наподобие солнцу, по всему миру»…
И этой же грамотой барон Юг, по своим высоким заслугам, награждается званием потомственного великого князя Дар-Хан-Хошей-Цин-Вана. Он может сидеть в зеленом паланкине, носить желто-красную курму и трехочковое павлинье перо, а конь барона должен привыкнуть к желтым поводьям.
Таковы знаки почести Батор-Цзянь-Цзюня – укрепляющего Страну Великого Героя, – как должны отныне все называть барона Юнга!
Далее Тихон Турсуков будет писать о том, что в его великой второй родине были сотни тысяч людей, не имевших ни одного, прохладного как лед, блистающего умывальника, сотни тысяч всадников, пищей которых был один зеленый чай с прогорклым бараньим салом.
Эти люди не хотели слушаться князей, правящих уже около десяти лет Монголией.
Князья… О, князей Тихон Турсуков знает хорошо! Он знает, что та первая народная революция 1912 года, великое избиение бамбуковых людей, в конце концов, ничего не дала самому народу.
Турсуков сам помогал избивать китайцев, он был рад, когда в Кяхте, на Тройственном Совещании, обеспокоенные державы дали автономию Северной Монголии, этим самым отдав ее в руки князей.
И князья стали опаснее для народа, чем китайцы, – новые правители обложили аймаки разорительными податями, делали долги, за которые приходилось расплачиваться пастухам и охотникам.
Князья выписывали себе искусных поваров из Китая, накупили дорогих зеркал и других вещей у русских. Государственная почта и штаты правительственных чиновников содержались, как и церковь, опять-таки за счет народа.
В конце концов Китай и японские вельможи, видя продажность монгольских владык, решили прибрать страну снова к своим рукам.
… Мозг Турсукова опережал движения его скупого пера. Турсуков часто думал о том, что человечество еще не нашло способа лучшей передачи мысли. Перья и карандаши, с его точки зрения, были мало пригодны для этой цели – они не поспевали за мыслью, заставляя мысль задерживаться на секунды, из которых составлялись целые столетия.
Турсуков мерил весь мир по собственной мерке, ибо сознавал, что он составляет частицу вселенной и потому равноправен в ней. Мироздание представлялось ему огромным Акционерным Обществом, и поэтому, состоя в нем, он также был и одним из хозяев мира. Эта мысль понравилась давно нашему летописцу, и он хотел было занести ее на поля своей рукописи, но внезапно подумал, может ли быть Домбо пайщиком Общества, если Домбо имеет на это все законные права, но его кто-то не допускает к использованию этих прав?
Следующая каверзная мысль, подоспевшая на помощь первой, была такова.
Поскольку монгол Домбо, в силу многих причин, среди которых главную роль играет его принадлежность к «низшей» расе, до сих пор не получил своих прав, то, когда он их добьется, он будет претендовать на большее… Может быть, он будет сидеть в Ревизионной Комиссии Вселенной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55