На обе гипотезы Волк возразил одно: "Пахнет не так". Но по дороге из резервации Анна попробовал подозрения на Мухине, на что тот замахал сразу двумя руками, будто шпиц по команде "служить", и даже несильно толкнул в грудь.
– Верить, верить! Нужно верить… Хочется верить, голубчик,– забормотал он, немного успокоившись.
Поняв, что всякий разговор бесполезен, Анна решил, что называется, поприглядеть. Но очень скоро заметил, что занят таким занятием не один. Слухи – вещь при таком небольшом количестве народа нелепая вдвойне – сочинялись быстро и слушались с интересом. Рассказывалось, на следующее утро, например, что наш-то, слышь, ничего не ест (хотя ел) и не спит (и спал), и все спрашивает, где у вас тут дьявол, чтобы пройти искушение (ну, это уж вовсе белиберда).
В итоге где-то, примерно к полудню, образовался еще один слух – не слух, взгляд – не взгляд ("Слушай, а чего он, правда, какой-то х-х…а?"), после которого началась маята. И бывший научный коммунист, Федор Николаевич Пинельников, ранее человек очень пьющий, с носом, испещренным сиреневыми прожилками и переплетениями – воспользовавшись тем, что Анна увел Волка шептаться за танк, а Мухин талдычил свою проповедь кому-то из отмахивающихся от него,– взял и прошел как бы мимо крыльца, где второй уже день сидел Никодим Петрович, но затем вернулся и встал напротив. В руках он покручивал самодельную тросточку, которую вырезал.
– Вы, конечно, извините,– сказал он, вертя тросточкой.– Мы тут, в общем-то, отдыхаем…
– Я знаю,– сказал Никодим Петрович.
– Ну да. Собственно… вот. Да, а так-то мы, видите ли, грабители. Ну то есть – злодеи. Понимаете? Ну, различные там злодеяния… грабим, так сказать, то-се. В общем – ужас. Да?
– И что?
– Ну – как! Но ведь это… нехорошо? Лучше же, чтоб, наверно, добро какое-нибудь делать. Да?
– Нет,– сказал Никодим Петрович.– Добро делать нельзя. Добро можно дать. А чтобы дать, нужно взять. У другого. И даже если даешь свое, даешь одному, а не другому. Или – троим, а не всем. А если мог дать и не дал, значит – отнял.
Это было – то самое! Это была вчерашняя ахинея. Вчерашняя – потому что была нужна вчера, то есть – в первый день. Но теперь ахинею стали обсуждать, недоуменно выпячивая губу и высказывая соображения.
Постепенно возник спор, который свелся к источнику цитаты (то, что сказанное – цитата, было разрешено еще сообща). Но поскольку цитату Пинельников воспроизводил приблизительно, и цитат получилось много, а с другой стороны – поскольку спорили люди со степенями, и показаться чайником не желал никто, спор кончился ничем, даже когда затравленный Пинельников цапнул за грудки директора планетария, который хоть и не пил вовсе никогда, но был тщедушным от природы, и потому долго не мог ни победить, ни вырваться.
В конце концов к крыльцу был послан Мухин. Он должен был узнать, что же все-таки было произнесено. Но Мухин вернулся восхищенным и пустым, потому что Никодим (так к исходу дня стали его называть) сказал, что каждый понял так, как должен был понять, и, следовательно, каждый прав, и никаких повторений не нужно.
– Да-да! Иначе это будет вмешательством в порядок вещей,– подхватил Анна.– Между прочим, от невмешательства до помешательства – один шаг. Между прочим, вот этот юноша,– он кивнул вслед краеведу,– считает, что вы не то архангел Гавриил, не то Иисус Христос. Ну? В порядке вещей?
– Да,– сказал Никодим.– Он понял по-своему. По-другому он бы не смог.
– То есть – сбрендил самостоятельно? Ну а повод? Ведь по вашему поводу-то! Христос-то – кто? Вы!
– Нет,– сказал Никодим Петрович.– Я не Христос.
– Правда? Ну, это вы расскажите Мухину,– хмыкнул Анна и встал.– Ему будет интересно.
Он был раздражен. Он был раздражен как человек, который черт знает как попусту расстреливает время. Но что еще хуже – он не знал, куда его девать еще. К тому же, предстояла ритуальная прогулка мимо восьми окон – глупая совершенно, потому что никаких писем восьми знакомым он, естественно, не писал, да и восьми бы их, пожалуй, уже и не набралось. Это был ложный след для Клавдия, и потому такая гимнастика выглядела дурью в квадрате.
А и вообще: в сумеречных и отчасти в ночных размышлениях на эту тему, которыми Анна все-таки занялся, было так много терминов типа "дурь" и "дурак", что пересказывать их не имеет смысла совсем. И достаточно сказать, что они завершились "чертовой матерью" в адрес Пропеллера, который загрохотал под окном как раз в тот момент, когда Анна решил размышления завершить.
– Вам телеграмма! – базлал Пропеллер. – Получите телеграмму!
То, что произошло потом, ожидалось менее всего, но – спустившись во двор и наощупь лапнув Женю за шиворот – Анна действительно получил телеграмму.
Эта была синяя, свернутая в маленький квадрат половинка тетрадной обложки, исписанная карандашом на самом дне, в углу. Анна прочел ее в подъезде, нахлопав спички в штанах Пропеллера:
"Будьте в 2 ч. на Восточной Дороге в Ж.П. Ужасные новости.
Ваш М."
– Распишитесь,– шепнул Женя, зачарованно глядя в листок.
Под Восточной Дорогой подразумевался все тот же переулок Складских Работников. Другой дороги Анна просто не знал и в крайнем случае собирался обежать Жмурову плешь кругом, но столкнулся с Мухиным, едва свернув в переулок. Отскочив и уцепившись друг за дружку, чтоб не упасть, секунду или две они молчком боролись за равновесие. Однако то, что новости – дрянь, Анна понял сразу, ощущая под рукой тонкую и по-кроличьи беспокойную лопатку краеведа.
То, что это – не краевед, он понял секундой поздней.
– Я от Арсения! Вас искал Клавдий!
Анна вильнул головой и по отблеску очков узнал в некраеведе щуплого директора планетария.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58