Страница семнадцать начиналась начертанием такого же размашистого креста, от которого по сторонам разлеталось карандашное сияние.
– Это я так, в задумчивости,– буркнул краевед.– Вы читайте, читайте…
"Се аз и свидетельства мои, еже даны ми днесь.
Понеже есмь пришел в пору дерзновения своего, по сем паки благословения смиренно прошу.
О, слезы и воздыхания! Что желаемое есть?
Прельщение содеется в градах и весях. А паче всего я был опасен, дабы Возлюбленнейший и паче живота телесного Дражайший…"
– Ну, дальше пока нету,– пояснил Мухин, ревниво доследив до "дражайшего".– Так, знаете, задумки, наброски, да… Кое-что, безусловно, нужно, батенька, обмозговать. А?
Говоря по совести – чего Арсений Петрович, конечно, не сделал и делать не собирался – мозговать предстояло черт знает сколько всего. Например, несмотря на специальные усилия, он никак не мог представить, что Никодиму почти две тысячи лет, хотя по логике вещей получалось именно так.
Более того, Мухин крайне расплывчато рисовал себе предстоящее распятие, то есть его практическое осуществление с гвоздями и остальным, и полагался, в основном, на Анну – так же, как и на его соавторство в Евангелии, к каковому делу Мухин относился очень серьезно, но не умел.
Арсений Петрович не сомневался только в одном: что предпринять, если Анна попробует отказаться. В этом случае Мухин планировал закричать, что здесь вам, батенька, не бесплатная ночлежка (или как-нибудь так) и через зашантажированного Петра угрожать выселением всех тут ваших жиличек-жильцов.
Мера была тщательно продуманной (Арсений Петрович придумал ее сразу после "слез и воздыханий"). Но разговор кончился без нее, потому что – ни от чего не отказываясь – Анна вернул тетрадь и, отодвинув Мухина от себя, молча прошел наверх.
– А, да! И этого еще, тьфу! – запоздало махнул Арсений Петрович.
При всей невнятности фразы он совершенно ясно имел в виду незагруженного еще Волка, которого следовало загрузить. Но Анна ее не расслышал. Он думал в это время, что последним неидиотом вокруг был помешавшийся провокатор и шпион.
Волк сидел у двери Инги, придавив дверь спиной. Помахав ему спускаться, Анна сделал еще один жест, изображающий тишину. Что было, конечно, зря: домик сотрясал храп. В нем слышался и люминал, и портвейн, и прочие компоненты отравленной жизни. Поэтому отчет происходил на крыльце, но во время рассказа Анна, как минимум, трижды объяснялся жестами, имея в виду некоторые подробности.
Но отчет получился кратким, и, главным образом, потому, что краевед, который делал вид, что смотрит из-под руки, не идет ли где Варавва, черт бы его побрал, расценил тему разговора как ненужную чепуху.
– Да, вот что! – сказал он, вынув из кармана спичечный коробок.– Совсем забыл. Ну где… Ага, вот!
С этими словами он выцепил из коробка что-то мелконькое и неясное, что оказалось вовсе не пчелиным крылом, как решил сперва Анна, а семечком сосны. Мухин положил его на ладонь, как компас, будто собираясь ориентироваться на местности.
Случившееся после слов было, по-видимому, неожиданным и для краеведа: отдернув руку, он тихо сказал "уй", а крылатое семечко, раз или два правильно крутнув крылом, вдруг остановилось, сделало два оборота обратно и повисло в прежнем положении – как бы упав на незримую длань,– после чего выщелкнуло из себя сразу два ростка, один из которых, похожий на крысиный хвост, заторопился вниз, множась по пути волосками, а другой, виляя и дрожа, потянулся вверх, то и дело прыщавея почками и тут же выпихивая прочь свежезеленые пучки хвоинок.
– Это… что? – спросил Анна.
– Это – вот…– ответил краевед, оторопело глядя на растущий куст.
Однако запас питательных веществ был, вероятно, ограничен и, достигнув второго ветвления, сосенка замерла, зря топорща корешки. Затем она наклонилась и чуть двинулась влево, потому что в этот момент начался восход, и над розарием пролетел ветерок. Но улететь далеко деревцу не дал Волк. Быстро его поймав и посмотрев – куда, он отбежал к сараю. Там, вынув несколько пригоршней земли, он устроил саженец в лунку и осторожно сгреб землю под ствол. С автоматом за спиной он напоминал вьетнамского солдата, сажающего рис.
– Это… дал,– блекло сказал краевед.– Он. Чтобы – вон… Звать?
– Только не сюда,– отрезал Анна, с неприязнью оглядев крест, на который указывал краевед.– Туда! – он махнул почему-то на восток и, не дожидаясь ответа, решительно и даже спеша зашагал стречь ветерку. Когда его настиг Волк, он уже понял, что восток значил столько же, сколько запад или юг.
– Она не испугалась,– сказал Волк.– Она говорит: "Это глупость".
Более на эту тему разговоров не велось, в том числе и Мухиным, который сперва хотел сказать, что его попутал бес, но в результате не сказал ничего, и для беседы на восточной окраине Жмуровой плеши устроился за спиной Никодима, показывая оттуда всякие тайные знаки. Понять знаки было сложно, потому что краевед призывал или молчать совсем или говорить, что все хорошо, и семечко посажено как раз возле пня той сосны, что пошла на крест – как шепотом велел Никодим. В то же время он чувствовал свою вину, и когда Никодим, оглянувшись, попросил отойти, он покорно отошел и сел в отдалении в лютиках, раскрыв там тетрадь.
Место для разговора – его нашел Волк – было полянкой с двумя камнями. И место, и камни купил когда-то городской голова, не сумев умереть, как хотел. И Волк ощущал под собой плотную почву, а Никодим – наоборот – не ощущал скорбный прах и держал на щеке солнышко, которое полосой пробивалось меж двух стволов, но был печален печалью более глубокой, чем та, что могла развеяться от утреннего ветерка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58