— Да его сразу видать — какой он! Я таких партизанов чутьем беру...
— Ну, ну,— сказал Пробатов.—А не кажется ли вам, что там все обстоит гораздо сложнее?
Васильев молчал, в скошенном зеркальце Пробатову было видно его выбритое до розового лоска лицо, полное официальной почтительности и уважения.
«И откуда у нас эта категоричность и безапелляционность, когда мы судим о людях, да еще по первому впечатлению! — думал Пробатов.— Не успели увидеть человека, поговорить с ним пять минут, и уже готово — раз, и навесили на него ярлык! И получается, что иногда ненастырный, не лезущий в глаза работник ходит у нас в неспособных, а пролаза и проныра, который всегда под руками и всегда готов выполнить любое, даже ошибочное наше распоряжение, пользуется самым большим доверием. Уж этот слова против не скажет!.. Не потому ли нам часто приходится иметь дело с одними и теми же людьми, которых мы сами возвели в разряд незаменимых, хотя их, может быть, давно пора заменять более достойными и способными работниками... Ведь такими поверхностными представлениями о людях мы, по существу, отгораживаемся от широкого и многочисленного актива, потому что куда удобнее работать с ограниченным кругом в десяток человек, чем изо дня в день искать новых людей, открывать в незаметном и скромном труженике даже им самим не подозреваемые способности...»
Не потому ли почти на всех областных и районных совещаниях всегда мелькали одни и те же лица, выступали одни и те же наскучившие всем «штатные» ораторы? Все настолько свыклись с ними, что обычно заранее знали, о чем они будут говорить, не чаяли услышать ничего нового и, однако, с непонятным равнодушием мирились и с потерей дорогого для всех времени, и с этим выматывающим душу пустословием.
«А потом мы удивляемся, почему все идет не так, как бы нам хотелось,— размышлял Пробатов.— Ведь мы не доводим наши мысли, наши начинания до каждого человека, чтобы он сам мог поразмыслить обо всем, загореться новым делом. Нить, связывающая нас с большим коллективом, нередко рвется где-то уже в районе, куда вызывают для очередной накачки председателя и парторга. Возвратись,
они в лучшем случае расскажут о том, что слышали, бригадирам, а то и мимо ушей пропустят, и, несмотря на большую шумиху, все глохнет. Надо решительно увеличивать актив, а может быть, вообще нужно отказаться от этого • слова, заранее определяющего некий узкий, избранный круг людей. Стучаться в каждую дверь, хорошо знать каждого человека, иначе нам не справиться со всем тем, что требует сегодня от нас партия! И любой руководитель, как бы он ни был одарен и прозорлив, не поняв этого главного, может оказаться в положении человека, пытающегося вычерпать море ложкой».
Солнце разворошило пышные стога облаков, и на землю хлынул горячий поток лучей. На заречной стороне открылась обласканная солнцем луговина с уходящими к лесу копнами сена, потом сквозь этот поток пробились темные полосы, похожие на полосы дождя, они постепенно меркли, пока их не смыло слепящими водопадами света.
Пробатов поднял защитный козырек в машине, чтобы полюбоваться сказочно похорошевшей степью.
— В район сначала заедем или сразу свернем к Евдокии Павловне? — спросил шофер.
— Давайте сначала навестим мать, а то может обидеться.
Как только Иван Фомич стал секретарем в родной области, он начал уговаривать мать перебраться к нему в город, но она отказывалась — что ей там делать? Сидеть сложа руки или переливать из пустого в порожнее с домашней работницей? Нет уж, уволь, она к этому не привыкла! В своей родной избе она пока полновластная хозяйка, и если что не по ней, то пошумит и на Тихона и на невестку, а в городе и построжиться будет не на кого! Пробатов смеялся, но в глубине души был немного обижен. Машина поравнялась с березовым, пронизанным солнцем перелеском, и Пробатов заволновался, щелкнул крышкой портсигара, закурил. С холмистого увала стала видна родная деревня — длинная, тянувшаяся по пологой балке улица, охраняемая высокими, уже потерявшими осеннюю позолоту тополями.
У маленького, обшитого тесом и покрашенного светло-желтой краской домика с голубенькими наличниками Про-батов вышел из машины, постоял минуту-другую, оглядываясь по сторонам и ожидая — вот сейчас хлопнет дверь в сенях и кто-то из родных выбежит ему навстречу! Но никто не появлялся, лишь по чисто подметенному двору ходили вперевалочку белые утки и о чем-то оживленно разговаривали на своем утином языке да на подоконнике среди ярко-красных махровых цветов сидел и умывался серый кот.
— Вот и не верь после этого приметам! — кивая на кота, сказал Пробатов.
Захватив чемодан, он зашагал, распугивая уток, к крылечку, поднялся на ступеньки, несколько раз дернул за ручку двери, потом, вспомнив о потайном местечке, быстро нащупал ключ в трещинке за дверным наличником.
В доме было тепло и тихо, пахло недавно побеленной печью, хлебом и чем-то сытным и вкусным, напоминавшим запах парного молока. На стене стучали ходики с зеленоватой стеклянной шишкой на цепочке, на полосатых самотканых половиках лежали солнечные пятна.
Кот спрыгнул с подоконника, прошел по солнечным пятнам и замурлыкал у ног Пробатова, поднимая трубою пушистый хвост.
— Узнал, чудище? — спросил Пробатов и погладил кота по мягкой дымчатой шерсти.— Где же наша хозяйка?
Заглянув в горенку, полную зеленоватого сумрака от цветов, которыми были заставлены не только подоконники, но и украшенные вышитыми салфетками табуретки, Пробатов вернулся в кухню и, не раздеваясь, присел на лежанку.
Сразу усталость налила теплом его ноги и руки, отяжелила веки, и, широко и сладко зевнув, он улыбнулся внезапно возникшему желанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131