Сенов спрятал лицо за бочку, и лейтенант увидел только Оленченко.
— Ваша фамилия?
— Оленченко.
— Я научу вас, как разговаривать с командиром,— сказал лейтенант.
Только теперь, когда дело зашло так далеко, мы поняли, что повинны в серьезном нарушении дисциплины. Кто-то, кажется Красов, подал команду:
— Выходи строиться! — И весь взвод послушно покинул помещение.
На следующий день с нами беседовал командир взвода. Я слышал, что реплику подал Сенов, и теперь с любопытством ждал, как он поведет себя.
Оленченко заявил, что в разговор не вступал и вины за собой не признает.
— Кто же тогда сказал? — спросил командир.— Признавайтесь, иначе отвечать будет Оленченко.
Все молчали. Лейтенант знал, что Оленченко парень несдержанный, и был почти уверен, что нагрубил именно он.
— Я пишу рапорт на Оленченко,— сказал командир и поднялся с места.
— Ну что же, отвечать так отвечать,— вздохнул Оленченко.
Я взглянул на Сенова. Он сидел молча, уставившись в пол. Это меня взорвало.
— Весь взвод знает, кто оскорбил лейтенанта,— вмешался я, не в силах скрыть возмущения.— Но бойцам хотелось бы знать, все ли разведчики смелые и мужественные люди.
Вокруг послышался одобрительный шум. Сенов так побледнел, что на него было противно смотреть, но продолжал молчать.
— Кто как, а я вдвоем с Сеновым на задание не пошел бы. И никому не советовал бы,— сказал я и сел.
После этого Сенова перевели в стрелковую роту, а на фронте как-то всегда получалось, что в разведку я шел в одной группе с Оленченко.
В темноте теряешь чувство пространства и времени. Останавливаемся, лишь когда впереди вдруг раздается нервный стук в дверь. Мы приседаем от неожиданности и видим на фоне неба тёмный контур дома. Он не более как в шестидесяти — семидесяти шагах от нас. Снова
3 И. Багмут
65
доносятся звонкий стук в дверь и несколько неразборчивых слов; слышно, как звякает оружие.
Мы лежим, затаив дыхание. Зачем стучали? Предупреждали о подозрительных шагах на дороге? Просили воды? Спрашивали, который час?
Пролежав неподвижно минут десять, мы тихо отползаем назад, к «ядру». Собравшись все вместе, напряженно прислушиваемся. Тихо. Ни звука, ни шороха.
Нам надо взять «языка». Кандидат в «языки», должно быть, часовой у ворот.
Справа от нас темное пятно — может, дом, может, сад. Старший лейтенант поручает расследовать это мне и Кузьмину. Не успеваем мы проползти и трех метров, как слышим чьи-то шаги. На скрипящем снегу они отдаются четко и гулко. Это, должно быть, почтенный человек, он идет медленно, ровно, солидно. Мне вспоминается лицо мертвого немецкого офицера, который лежал на носилках возле дома, когда мы захватили в плен итальянцев. Тот офицер, верно, тоже ходил так же солидно. Может быть, это он? Нет, не он. Мертвые не возвращаются.
Шаги направляются к дому, в дверь которого стучал часовой, постепенно становятся тише и наконец совсем замирают. Открывается и закрывается дверь. Снова шаги. Человек возвращается. Он проходит от нас чуть ли не в двадцати метрах, потом шаги удаляются, затихают. Стук щеколды. Открывается и закрывается дверь.
Вдруг взвивается ракета и зеленым светом озаряет село. Мы зарываемся головами в снег, но успеваем заметить часового и пулемет у ворот, часы показывают 22.00. Решаем подождать еще два часа. Может быть, это проходил начальник караула? Если так, он пройдет в полночь.
Минуты тянутся медленно и нудно. К тому же холодно и нельзя кашлять. Закурить бы! Некоторое время я целиком погружен в мысли о куреве. Начинают мерзнуть ноги. А сколько еще лежать — неизвестно. Вдруг слышатся знакомые шаги. У меня по всему телу пробегает нервная дрожь. Сейчас начнется. Пан или пропал.
Когда шаги стихают возле часового, мы вчетвером ползем к тому месту, откуда они были лучше всего слышны. Руками нащупываем дорожку и ложимся по двое с каждой стороны. Я позабыл о морозе, о куреве и жду только шагов. До нас доносится едва уловимый разговор. О чем они говорят? Может быть, они слыша
ли, как мы подползали к дорожке? А что, если сейчас раздастся топот множества ног и над нами повиснет ракета?
Наконец — скрип-скрип... скрип-скрип.., Вначале едва слышно, потом все отчетливее. Человек идет спокойно, шаги так же размеренны и неторопливы, как и прежде. Значит, он не слышит нас.
А что, если увидит, когда подойдет ближе?
Мы в белых халатах, но валенки и автоматы черные.
Шаги все ближе, ближе. Вот они почти рядом... громкие, размеренные, спокойные. Меня охватывает такое волнение, что я вынужден сжимать кулаки, чтобы овладеть собой. Наконец появляется темная фигура. Нас отделяет от нее не более пяти-шести метров. Скрип снега подобен скрежету урагана. Я жду, что шаги вдруг смолкнут... и тогда...
Что тогда? Я не знаю, что тогда, даже не думаю об этом, только боюсь, как бы не стихли шаги.
В тот миг, когда человек, поравнявшись со мной, делает еще шаг, мы с Земляком хватаем его за ноги и с силой тянем на себя. Немец падает навзничь, старшина и Оленченко наваливаются ему на голову. Падая, немец не успевает даже охнуть. Теперь уже не охнет. Голова его вдавлена в снег. Старшина погружает руку в снег, засовывает немцу в рот варежку и заматывает его голову шарфом, затем мы закручиваем ему руки за спину, связываем ноги и руки, секунду прислушиваемся.
Тихо.
Ползком волочем немца к дороге и тут вшестером берем его на руки. Осторожно ступая, чтобы не скрипел снег, несем метров сто. Я держу за ногу, чувствую, как напряжены мышцы пленного, но руки мои словно онемели. Вдруг в глаза ударяет зеленый свет. Мы падаем, и я еще крепче сжимаю чужую ногу и жду, прозвучат ли выстрелы сзади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30