А потом я заметила,— говорит мне госпожа Сида,— вечно у нее все шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдет без перчаток,— а куда их в такую пору! — Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя натянет перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не н а д е н е т: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому ее,— говорит госпожа Сида,— все эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю ее подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю ее,— знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы все было по-хорошему, без сучка, без задоринки,— успокаиваю ее и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам все только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне...» Ах, милая, умоляю, дайте мне еще немножечко — ваша дыня просто тает во рту.
— О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!
— Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой ее есть, с прислугой на кухне... Терпеть не мог дыни.
— Охотно верю! Разные люди — разные вкусы.
— «Вот,— говорит мне госпожа Перса,— рассказываю, значит, я матушке Сиде,— моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Все самой приходится делать, жалко ребенка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днем, Юла за нее все делает. Вот это девушка,— хвалит ее госпожа Перса,— идет: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжелая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмется, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем».— «Вот видите,— говорю я госпоже Сиде,— как рассуждает матушка Перса!..» И что бы вы думали,— обращается Габриэлла к хозяйке,— я ее успокоила?.. Боже сохрани! Тут она как вскипит, как взбеленится и давай браниться. А я все успокаиваю, потому что, знаете, не люблю ссор, люблю, чтобы все было тихо-мирно... Пожалуйста, дорогая, я уж совсем потеряла стыд, но вы сами виноваты, что умеете такие сладкие дыни выбирать.
— О, ради бога, с большим удовольствием! Пожалуйста! — говорит хозяйка, держа в руке нож и положив на колени дыню.— Но послушайтесь меня: возьмите сахарку и посыпьте на ломтик.
— Что ж, разве чтоб вас не огорчать. Но только одну ложечку!.. Итак, значит, я ее успокаиваю. Люблю, чтобы все по-хорошему было; добром, милая моя, всего можно добиться. Вот я ее и успокаивала, как говорится — их дружбу штопала! Но, ей-богу, и этому пришел конец! Пока меня слушали, пока была в силах... шло еще так-сяк. Но с тех пор как приехал этот молодой человек, ни та, ни другая больше меня не слушают, вот и дошло до скандала.
— До скандала?! Милая, расскажите поскорей, что же случилось? — умоляет хозяйка, отрезая и себе ломтик дыни.— Я даже проголодалась от любопытства... Итак?
— Потерпите еще немножечко, гнедиге! Итак, как я вам уже сказала, не успел приехать новый учитель, Как и те и другие насели на него. Один схватил его за рукав и тащит на обед, другой тянет на ужин... Бедный молодой человек, чтобы не обидеть ни тех, ни других, посещает то один дом, то другой, точно какая комиссия. А они — и те и другие — давай всяк свою расхваливать... и он то к одной, то к другой кидается. Молодой человек, конечно, не слепой — он выбирает, оценивает. Одним словом, Персина Меланья сумела сразу его заполонить!.. Да, собственно, знаете, не приходится особенно удивляться: в этом, как говорится, вся ее жизнь прошла: да к тому же немецкоевоспита-н и е, о чем я постоянно твержу и проповедую... да кто может понять! Вот и здесь оно себя показало!.. Сейчас-то,— я убеждена в этом,— матушке Сиде приходят на ум мои слова, да что проку! Давно еще я говорила: «Госпожа Сида, если вы настоящая мать и друг своей дочери, не оставляйте ее слепой, просвещайте ее — отдайте на воспи-тие к фрайле Нимфридоре, пусть себе приучается к зубочисткам, да к немецкому унтерхальтунгу, да учится подвязки вышивать жемчугом! А так дождетесь, что собственная дочь будет вас проклинать! Что бы там ни говорили, а немецкий язык просто создан для любезностей! И говорю это вовсе не потому, что моя мать была немкой, а потому, что так оно и есть. Не правда разве? Я и сама, если ругаться с кем приходится, распекать кого-нибудь, то говорю по-сербски, а для тонких вещей, повторяю,— только немецкий! Только немецкий, моя милая!.. Сейчас-то госпожа Сида сокрушается, а когда я ей советовала отдать Юлу на воспитание в чужой дом, она даже в лице изменилась, накинулась на меня чуть не с кулаками. «Не дам, кричит, пока живая, своего ребенка в швабский дом! У них, говорит, в одном и том же корыте и хлеб месят, и белье стирают, и ребят купают, поганцы этакие!» Вот и поделом ей!
— Но, будьте добры...
— В конце концов господин Пера влюбился по уши во фрайлу Меланью, бывает у них ежедневно, приносит чудесные немецкие книжки, сентиментальные романы, такие грустные, что плакать хочется. И при этом уверяет, что не мог бы без нее, без Меланьи то есть, прожить ни одной секунды, а если, не дай боже, что случится, уйдет, говорит, в монастырь Месич и с отчаяния пострижется в монахи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94