за окнами, далеко внизу, шумит море, и где-то еще дальше, словно
бы за морем, детскими голосами поет репродуктор:
- Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь...
Жизнь была ласковым зеленым чудом; небо было неподвижным и безоблачным,
сияло солнце - и в самом центре этого мира стоял двухэтажный
спальный корпус, внутри которого проходил длинный коридор, по которому
я полз в противогазе. И это было, с одной стороны так понятно
и естественно, а с другой - настолько обидно и нелепо, что я заплакал
под своей резиновой мордой, радуясь, что мое настоящее лицо скрыто от
вожатых и особенно от дверных щелей, сквозь которые десятки глаз глядят
на мою славу и мой позор.
Еще через несколько метров мои слезы иссякли, и я стал лихорадочно
искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы ползти
дальше, потому что одного страха перед вожатым было уже мало. Я закрыл
глаза, и настала ночь, бархатную тьму которой изредка пересекали
вспыхивающие перед моими глазами звезды. Опять стала слышна далекая
песня, и я тихо-тихо, а может быть и вообще про себя, запел:
- От чистого истока в прекрасное далеко
В прекрасное далеко я начинаю путь.
Над лагерем пронесся светлый латунный звук трубы - это был сигнал
подьема. Я остановился и открыл глаза. До конца коридора оставалось
метра три. На темно-серой стене передо мной висела полка, а на
ней стоял желтый лунный глобус; сквозь запотевшие и забрызганные слезами
стекла он выглядел размытым и нечетким; казалось, он не стоит на
полке, а висит в сероватой пустоте.
Первый раз в жизни я выпил вина зимой, когда мне было четырнадцать
лет. Произошло это в гараже, куда меня привел Митяк - его брат,
задумчивый волосатик, обманом избежавший армии, работал там сторожем.
Гараж помещался на большой отгороженной территории, заставленной бетонными
плитами, и мы с Митьком довольно долго лазили по ним, иногда
оказываясь в удивительных местах, полностью отгороженных от всей остальной
реальности и похожих на отсеки давно покинутого космического
корабля, от которого остался только каркас, странно напоминающий нагромождение
бетонных плит. К тому же фонари за косым деревянным забором
горели загадочным и неземным светом, а в пустом и чистом небе висело
несколько мелких звезд - словом, если бы не бутылки из-под сушняка
и заледеневшие потеки мочи, вокруг был бы космос.
Митяк предложил пойти погреться, и мы направились к алюминиевой
ребристой полусфере гаража, в которой тоже было что-то космическое.
Внутри было темно; смутно виднелись контуры машин, от которых пахло
бензином. В углу стояла досчатая будка со стеклянным окном, как бы
пристроенная к стене; там горел свет. Мы с Митьком протиснулись
внутрь, сели на узкой и неудобной лавке и молча напились чаю из облезлой
жестяной кастрюли. Брат Митька курил длинные папиросы, разглядывал
старый номер "Техники-молодежи" и совершенно никак не реагировал
на наше присутствие. Митяк вытащил из под лавки бутылку, со стуком
поставил ее на цементный пол и спросил:
- Будешь?
Я кивнул, хоть мне и стало не по себе. Митяк до краев наполнил
темно-красной жидкостью стакан, из которого я только что пил чай, протянул
его мне; словно войдя в ритм какого-то процесса, я подхватил стакан, поднес
его ко рту и выпил, удивившись, насколько мало усилий надо приложить для
того, чтобы сделать что-то впервые. Пока Митяк с братом допивали остальное,
я прислушивался к своим ощущениям, но со мной ничего не происходило. Я взял
освободившийся журнал, наугад раскрыл его и попал на разворот с крохотными
рисунками летательных аппаратов, названия которых надо было угадать. Один
понравился мне больше других - это был американский самолет, крылья
которого могли служить пропеллером на время взлета. Еще там была маленькая
ракета с кабиной для пилота, но ее я не успел толком рассмотреть, потому
что митькин брат, молча и даже не подняв глаз, вытянул журнал из моих рук.
Чтобы не показать обиды, я пересел к столу, на котором стояла банка с
торчащим кипятильником и лежали полузасохшие очистки колбасы. Мне вдруг
стало противно от мысли, что я сижу в этой маленькой заплеванной каморке,
где пахнет помойкой, противно от того, что я только что пил из грязного
стакана портвейн, от того, что вся огромная страна, где я живу - это
много-много таких маленьких заплеванных каморок, где воняет помойкой и
только что кончили пить портвейн, а самое главное обидно от того, что
именно в этих вонючих чуланчиках и горят те бесчисленные разноцветные огни,
от которых у меня по вечерам захватывает дух, когда судьба проносит меня
мимо какого-нибудь высоко расположенного над вечерней столицей окна. И
особенно обидным мне это показалось по сравнению с красивым американским
летательным аппаратом из журнала. Я опустил глаза на газету, которой был
застелен стол - она была в жирных пятнах, в пропалинах от окурков и в
круглых следах от стаканов и блюдец. Заголовки статей пугали какойто
ледяной нечеловеческой бодростью и силой - уже давно ведь ничто не стояло у
них на пути, а они со страшным разахом все били и били в пустоту, и в этой
пустоте спьяну (а я заметил, что уже пьян, но не придал этому значния)
легко можно было оказаться, и попасть замешкавшейся душой под какую-нибудь
главную задачу дней или привет хлопкоробов. Комната вокруг стала совершенно
незнакомой; на меня внимательно глядел Митяк. Поймав мой взгляд, он
подмигнул и спросил чуть заплетающимся языком:

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6