В Миллионном доте - четыреста парней,
у них одна забота - лупить москалей!..
- А ну - перестань! - гаркнул Юсси Пеккала. - Перестань, или я сейчас разломаю твою музыку ко всем чертям собачьим! Тебе, дураку, в этом Миллионном доте выжгло глаза, но от этого лучше видеть ты не стал!..
Он целый день занимался своими делами - делами начальника прифронтового района и весь день вспоминал измученную войной женщину, которая трясется где-то сейчас по заснеженным дорогам в грузовике или в санях.
- Если будет мне письмо из Петсамо, - наказал он своим писарям, - вы немедленно, где бы я ни был, доставите его мне!
Слезы
- Эй, начальник, не плачь: слезами горю не поможешь, а вот щеки обморозишь!
- Да кто тебе сказал, что я плачу? - ответила Ирина. - Это слезы от ветра. Только от ветра. Уж очень быстро бегут твои собаки!
- А собак теперь не остановишь...
Собак действительно было трудно остановить. Можно было только перевернуть нарты, чтобы они остановились. Их три дня кормили тюленьим мясом, они пили свежую кровь и, казалось, были готовы бежать хоть на Северный полюс. Лохматый вожак так и рвал грудью сугробы.
- Иррл... иррл... иррл! - кричал каюр.
Гренландская упряжка - веером - не стесняла собак: широким полукругом они рвались вперед, взметая крепкими лапами вихри пушистого снега. Молодой широкоскулый саам-каюр бежал рядом с нартами. На нем была грязная, засаленная малица, из-под которой выглядывал ярчайший галстук. К тому же каюр был, кажется, отчасти пьян.
Но, мастер своего нелегкого дела, он за все время пути лишь дважды ударил собак хореем, когда они заупрямились - не хотели переходить незамерзшие ручьи, - и нарты ни разу не опрокинулись в снег.
Ирина Павловна возвращалась из Чайкиной бухты, где осматривала заброшенную шхуну. Старый парусник произвел на нее огромное впечатление. Ее поразила воздушная легкость рангоута и мостика, отточенная, как на станке, овальность корпуса. Так и чувствовалось, что эта шхуна создана для стремительного бега, для покорения волн.
И, даже мало разбираясь в корабельной архитектуре, Ирина Павловна сразу по достоинству оценила эту подвижность, таящуюся в смоленых бортах покинутого "пенителя". Борта корабля оставались прочными: выделившийся из лиственницы скипидар покрыл обшивку, предотвратив гниение. И когда женщина проходила по палубе, сухие доски настила звенели под ногами, как клавиши. Густая паутина покрыла углы, в трюме попискивали тундровые крысы, но Ирина Павловна открывала разбухшие двери, смело залезала в люки, уже задумываясь над тем, где разместить участников экспедиции.
Покидая шхуну, уносила она в себе ощущение легко доставшейся победы. Но едва в душе улеглось первое волнение, как Ирина Павловна снова стала задумчивой и грустной. Лежала на нартах, и ее мысли постоянно путались, перебиваемые воспоминаниями о Сергее. Только сейчас она по-настоящему поняла, как была привязана к этому мальчишке.
И каюр, конечно, прав: к слезам, выжатым ветром, примешалось несколько горьких слезинок о Сережке.
Прохор - тот встретил весть об уходе сына спокойно, даже не удивился. Словно уже был давно подготовлен к этому и только ждал, когда сын решится на такой шаг. Но разве Прохора поймешь? Он всегда спокоен, никогда ничему не удивляется. Муж только сказал: "Я знаю: он в море, больше ему негде быть".
И когда нарты взбирались на вершины сопок, Ирина Павловна подолгу смотрела на далекий пепельно-серый горизонт океана: ушел Сережка за этот горизонт, пропал...
В полдень упряжка ворвалась на улицу рыболовецкого колхоза "Северная заря".
Мимо побежали домики рыбаков с занавесками на окнах, на крылечках показывались рыбацкие жены, собаки выкатывались из-под заборов, с лаем бросаясь на упряжку, а каюр отгонял их хореем.
Ирина соскочила с нарт перед избой правления колхоза. Ее встретила на пороге молодая заплаканная женщина с ребенком на руках.
- Что у вас тут случилось? - спросила Рябинина.
- Беда моя, - ответила женщина.
- А председатель колхоза Левашев здесь?
- Там он... проходите.
Ирина Павловна протиснулась в комнату правления. Левашев сидел за колченогим столом, расставив негнущиеся в штормовых сапогах ноги, быстро уплетал из тарелки суп из "балки" - тресковой печени, особенно любимой мурманскими рыбаками. Его изрытое оспой лицо было некрасиво, но привлекало каким-то особым добродушием и бесхитростностью.
- Здравствуйте, Левашев, - сказала Ирина, - там какая-то женщина плачет в коридоре.
- Это моя жена плачет... Марья! - крикнул он. - Тащи сюда вторую миску - у нас гостья севодни. Ложку не забудь...
И, протянув женщине большую руку, всю в коросте жестких рыбацких мозолей, поделился:
- Дело-то тут такое... хошь плачь, хошь радуйся. Броня у меня была. В сорок первом, как немца на Западной Лице остановили, так меня и демобилизовали. Говорили, что рыба нужнее! А теперь - вот, - он развернул какую-то бумажонку, - видите, опять берут в армию... Ревет моя баба. Старуха - та молчит. А женка - ревет...
- Сейчас всех берут, - ответила Ирина, вздохнув. - У меня мужа тоже вот недавно мобилизовали. Плачь не плачь - а надо. Время сейчас такое тяжелое очень...
Скоро она сидела за столом рядом с рыбацким председателем, и они дружно беседовали.
- Я уже слышал, - говорил Левашев, - вас шхуна интересует, что в Чайкиной бухте на обсушке стоит... Зачем она вам?
- Угу, - отвечала Рябинина, дуя на ложку. - Она - что, вашему колхозу принадлежит?
- Да бес ее знает, кому она принадлежит!
- Почему так?
В разговор неожиданно вступила жена Левашева:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50