Сначала в детском мире Виолетты почти безраздельно царила мать, потому что она была добрее и неизменно каждый день присутствовала в ее жизни, отец же был вечно занят на репетициях, а если не был на репетиции, то играл, закрывшись в спальне, а если не играл, то сидел в кафе оперного театра с другими оркестрантами.
Тогда, в детстве, Виолетта ничего не имела против того, чтобы отец торчал в кафе и вообще находился где-нибудь подальше, потому что, когда он оставался с ней, то или не обращал на нее внимания, или читал ей нотации. Стал ли он педантом оттого, что с утра до вечера всматривался в диезы и бемоли, или был таким от природы, трудно сказать, но он любил порядок, а для любителей порядка общение с окружающими сводится в основном к надоедливым замечаниям, вроде «не клади туда», «убери это», «положи на место тетради», «зачем ты включила радио, если идешь на кухню».
Худой, чуть сутуловатый и хмурый, он казался человеком суровым. А может быть, это впечатление создавалось двумя морщинами, перерезавшими его лоб, которые пролегли оттого, что он слишком напряженно всматривался в диезы и бемоли, но в те годы Виолетте он запомнился больше всего своей неприветливостью, молчаливостью и тяжелым запахом табака.
Вначале она любила только мать, но начало продолжалось недолго; ей исполнилось всего девять лет, когда матери не стало, – она умерла словно нечаянно от обыкновенного гриппа, перешедшего в воспаление легких, и оставила их обоих управляться, как сумеют.
– Тетя хочет взять тебя к себе, – сказал отец через несколько дней после похорон. – Будешь ходить в школу вместе с Росицей и вообще не будешь одна.
Но Виолетта не испытывала никаких симпатий к тетке, а тем более к двоюродной сестре.
– Не хочу к тете… Хочу остаться с тобой…
Тронуло ли его это выражение привязанности, или он только теперь по-настоящему осознал присутствие Виолетты в своей жизни, но отец взял на себя трудную миссию заботиться, кроме скрипки, и еще об одном существе, не менее хрупком, чем скрипка.
Со свойственным ему педантизмом он разделил между ними поровну домашние обязанности – уборку квартиры, готовку, мытье посуды, вообще все, вплоть до вынесения мусора. И будущему Виолетты в этой старой квартире, куда редко заглядывало солнце, грозила опасность оказаться таким же безрадостным, как и в мещанском уюте теткиного дома. Но отец, вероятно, почувствовал, что девочке нужно хоть немного тепла, да и сам он ощущал потребность перенести на кого-то свою любовь к умершей жене – так или иначе педантичное выполнение отцовского долга незаметно перешло в привязанность, а привязанность – в любовь, в которой со временем появилось даже что-то болезненное. Когда он был свободен, то помогал Виолетте делать уроки, а когда ей не задавали ничего на дом, брал ее с собой на репетиции, таскал в кафе и уходил вечером в театр, только исчерпав весь запас своих наставлений и предостережений, вроде советов не открывать, если кто-то позвонит в дверь, и делать то-то и то-то, если в доме начнется пожар.
Он таскал дочь с собой, чтобы она не чувствовала себя одинокой, но таким образом чувство одиночества вытеснялось скукой, хотя постепенно она привыкла дремать на репетициях в самом дальнем и темном углу или, не спеша, есть мороженое, пока отец обсуждал со своими коллегами-оркестрантами не столько достоинства, сколько недостатки нового дирижера. В общем, она привыкла к скуке, превратившейся в часть ее повседневной жизни. И, наконец, если бы не скука, не наступило бы озарения.
Оно наступило на генеральной репетиции. До этого дня отец не водил ее на генеральные, и, когда они выходили из дома, он предупредил ее, что она увидит настоящий, почти настоящий спектакль, с декорациями, костюмами, освещением.
– А какая опера идет? – спросила Виолетта, так как отец упустил эту подробность.
– Не опера, а балет. «Лебединое озеро».
И вот она сидела в полутемном зале, но не в дальнем углу, как обычно, а в одной из лож, куда отец ее посадил, чтобы ей было лучше видно, и, когда под замирающие звуки торжественного и какого-то скорбного вступления занавес поплыл вверх, девочка ощутила что-то похожее на головокружение.
Занавес поднялся подобно тому, как расходятся темные тучи, за которыми вдруг блеснет небесная лазурь. Словно ты случайно заглянул в иной мир, о котором еще миг назад и не подозревал. И этот мир пробуждает и в тебе какой-то иной мир, существования которого в себе ты вообще не предполагал.
Это и было озарение. Странный неземной свет, льющийся из мира прекрасного, чтобы согреть и оживить то зернышко красоты, которое скрыто в каждом из нас. Забившаяся в темную ложу, не сводящая глаз со сцены девочка почувствовала в своем детском сердечке какую-то боль. Ведь когда сердце, так долго бывшее глухим к красоте, пробуждается для нее, его щемит, как от боли.
Но должно было пройти какое-то время, и лишь ко второму акту, когда красота все длилась, ошеломление сменилось влечением к ней. А там, на сцене, в бледно-зеленом сиянии, на фоне печально поникших деревьев, кружились, сходились и расходились, словно подхваченные дуновением музыки, легкие белые фигурки – такие легкие и такие белые, точно лучики света, точно прозрачные хрупкие бабочки, порхающие в зеленоватом свете невидимых прожекторов. И девочка испытала пронзительное желание быть не тут, в темноте ложи, а там, среди тех, таких белых и таких легких существ, быть одним из этих существ и вольно скользить в зеленоватом свете, подхваченной нежным дуновением музыки. Да, это и было озарение.
– Папа, а ты можешь меня взять на премьеру?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33