Прохожих почти не было — зато «мерсы», «лендроверы», «паджеро» и прочие бандовозы перли по Шпалерной сплошной чередой гладких бугров, как склеенные; разом останавливались, разом трогались сызнова. Будто на ленте подачи багажа в аэропорту — Лэй видел однажды. Только тут одна лента ехала в одну сторону, а параллельно другая — в другую. Но впереди, на противоположной полосе, начинались какие-то затрудненные вихляния — вдали громоздилась, перегородив чуть не полторы полосы проезжей части, моечная машина полиции нравов и, всполошенно жуя вспышки цветастых своих спецсигналов, обрабатывала стену дома пенным потоком. Бандовозы, едва не скобля дружка дружку тысячедолларовыми боками, на цыпочках крались вброд по плещущему поперек улицы потоку.
И куда они все едут, блин? Середина дня, работать бы надо… Их, что ли, всех тоже из школы за родаками отправили?
— Это фраза такая, — наконец ответил Нат. — Про Ерушалаим. Там же в первом веке чумовая заваруха была, римляки всех растрясли налево-направо, получилось рассеяние. Я вообще-то пацан не кошерный… эрудицией не угнетен и до тонкостей тебе все это не перетру — но дед, помню, грузил, что если о чем-нибудь просишь Бога, эту фразу как бы надо в молитву вставлять. И уж обязательно — во время пасхальной трапезы, что ли… Он говорил так: на следующий год — в возрожденном Иерусалиме! Типа — вот надеемся, что уже в будущем году мы с вами вернемся в Иерусалим и отстроим его заново. — Отхлебнул. — И так по всему миру две тысячи лет.
— Охренеть, — с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Разговор пошел странный. Можно помолчать минуту, две, пять, переваривая, — а потом заговорить, будто паузы и не было вовсе. И можно спрашивать или рассказывать все что угодно.
— А чего твои не свалили до сих пор? — спросил Лэй.
— А фиг их знает. Я бы на их месте давно свалил.
— Гонишь… — недоверчиво сказал Лэй. Нат молчал. — Че, в натуре?
— Угу.
— Аттестат получишь — свалишь?
Нат чуть пожал плечами.
— Не знаю, — нехотя выговорил он.
— Тебя бы там сразу забрили, — сочувственно пробормотал Лэй.
— Когда за страну типа не стыдно — за нее воевать не влом.
— Это ты сейчас так говоришь. Здесь.
— Может быть, — помедлив, согласился Нат.
Они миновали моечную; вокруг нее, забивая стойкий чад выхлопов, оглушающе воняло химикалиями. Ровно ползущая вправо череда разноцветных вздутий (типа корыта опрокинутые строем маршировали куда-то, кошмар обкуренного), за нею — судорожно ползущая влево череда разноцветных вздутий; а над корытами, вплотную притертыми одно к другому, — высоченная огромная мойка. Извергающий пену широкий раструб ходил вдоль стены дома взад-вперед на высоте человеческого роста, чем-то неуловимо-напомнив Лэю ищущего Волгу Толяна. Мертвенно-голубые хлопья ядовитой пены колотили в стену и валились на тротуар, шмякались тяжелыми ошметками и брызгами, растекались жижей, давая начало пузырящейся реке, которая бежала поперек Шпалерной; на стене из-под пены еще проглядывала, выцветая на глазах, размашистая, метра на три, надпись краской: «Руские всех стран, соединяйтесь!» Водитель в моечной, возвышавшийся в своей остекленной башне над потоками брезгливо жмущихся от него сверкающих бандовозов, яростно высунулся в открытое окошко и принялся беззвучно в реве насосов и ниагарском плеске пены широко открывать и закрывать рот в сторону Лэя и Ната; потом, поняв, что его не слышно, энергично замахал им рукой: валите, мол, поскорей, нечего здесь читать!
Но те и так валили, и ускорять шаги по требованию какого-то полицейского урода не имели ни малейшей склонности.
— Как «русские» пишутся, типа с бутылки пива срисовывал, — прокомментировал энергично смываемую надпись Нат, когда рев остался позади и вновь стало можно разговаривать.
Лэй задумчиво прихлебнул.
— А «соединяйтесь» вроде через «е» надо, — без уверенности сказал он, проглотив. Нат тоже подумал.
— Вроде да, — согласился он. А потом добавил: — Но не поручусь.
— Крутые мы! — хохотнул Лэй. — Год учиться осталось, а моя твоя не понимай…
Нат прихлебнул.
— Между прочим, — сказал он, проглотив, — напиши я такое лет сто назад про евреев — мигом пришили бы сионизм и мировой заговор.
— А напиши я ее сейчас — пришьют руссофашизм, — парировал Лэй. — Привет из двадцать первого века, жидовская морда.
— А тебе из двадцатого, русская свинья, — ответил Нат.
Они захохотали, довольные и собой, и друг другом, на ходу хлопнулись ладонями, тукнулись полупустыми бутылками (там вкусно плеснулось) — и пошли дальше.
Шагов через сто Нат спросил вдруг:
— А ты правда не хочешь… типа к этим записаться?
— К каким?
— Ну, нацболы там… руссофаши… Наверное, если поискать, можно найти.
Лэй брезгливо сморщился. Потом честно попытался сформулировать свои ощущения.
— Как бы влом.
Не получилось. Он, помолчав, поднапрягся еще.
— Я всегда так понимал: если хочешь доказать, что ты типа лучше всех, — сделай чего-нибудь лучше всех. Как бы иначе никак.
И немедленно в душе у него что-то смутно припомнилось, вроде как скользко шевельнулось; будто давным-давно спрятавшийся в норку ужик дернул свешенным наружу мокрым хвостиком. Кажется, это все Лэй не сам придумал, а слышал когда-то от папашки, когда тот еще был папой. Или читал где-то? Ну, не важно.
— А когда говорят, что типа для справедливости надо вон тем в глаз навтыкать, все у них отобрать и нам отдать, — это, ясен пень, просто очередная банда на чужие бабки губу раскатала. А чего я в банде не видал?
Вторая пара бутылок опустела где-то неподалеку от цветочного манежа. Одно время Лэй с мамой любили туда ходить, особенно зимой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72