И пока он пытался это сделать, череп словно бы
треснул и сознание выпало оттуда, освободилось и раскрылось, так что могло
теперь вместить то, чего ни один человек никогда бы не понял прежде. На
один миг слепой паники ум его словно бы объял всю вселенную, стискивая
проворными мысленными пальцами все, что было в границах застывшего
пространства и текучего времени, и на мгновение, но только на мгновение он
вообразил, будто заглядывает глубоко в суть всеобщего смысла, сокрытого у
самых дальних границ вселенной.
Потом ум его сжался и череп вновь слился, и нечто отпустило его, и
он, шатаясь, потянулся схватиться за поручень пандуса, чтобы удержаться на
ногах.
Никодимус был рядом, поддерживал его и озабоченным голосом спрашивал:
- В чем дело, Картер? Что на вас нашло?
Хортон ухватился за поручень мертвой хваткой, словно тот был
единственной оставшейся у него реальностью. Тело болело от напряжения, но
ум еще сохранял нечто от своей неестественной остроты, хотя он и
чувствовал, как эта острота блекнет. С помощью Никодимуса он выпрямился,
Встряхнул головой и поморгал, проясняя зрение. Краски над морем травы
изменились. Пурпурная дымка преобразилась в глубокие сумерки. Медный цвет
травы сошел до свинцового оттенка, а небо сделалось черным. У него на
глазах появилась первая яркая звезда.
- В чем дело, Каптер? - снова спросил робот.
- Ты хочешь сказать, что не почувствовал этого?
- Почувствовал что-то, - ответил Никодимус. - Что-то пугающее. Оно
поразило меня и соскользнуло. Не с тела моего, но с ума. Словно бы кто-то
нанес удар мысленным кулаком, но промахнулся, только слегка задев мой
мозг.

6
Мозг-бывший-когда-то-монахом был напуган, а испуг приносит честность.
Исповедальную честность, подумал он, хотя никогда не бывал на исповеди так
честен, как сейчас.
"Что это было? - спросила гранд-дама. - Что мы почувствовали?"
"То была рука Божья, - ответил он ей, - коснувшаяся слегка нашего
чела".
"Это нелепо, - возразил ученый. - Это заключение, сделанное без
достаточных данных и без добросовестного наблюдения".
"Что же тогда вы извлечете из этого?" - спросила гранд-дама.
"Я не извлеку из этого ничего, - ответил ученый. - Я отмечаю это, вот
и все. Как проявление чего-то. Может быть, чего-то далекого в
пространстве. Пришедшего не с этой планеты. У меня отчетливое впечатление,
что это феномен не местного происхождения. Но покуда у нас не будет
побольше данных, мы не должны пытаться его охарактеризовать".
"Это самое наиполнейшее пустословие, какое мне приходилось слышать, -
сказала гранд-дама. - Наш коллега священник преуспел больше".
"Да не священник, - сказал монах. - Я вам говорил и говорю: монах.
Просто монах. В рваных штанах".
Так оно и было, сказал он себе, продолжая свою честную самооценку. Он
никогда не был ничем большим. Меньше, чем ничем - монах, боящийся смерти.
Не святой, которым его провозглашали, но хнычущий, дрожащий трус,
боявшийся умереть, а ни один человек, который боится смерти, не может быть
святым. Для подлинной святости смерть должна быть обещанием нового начала,
а он, вспоминая прошлое, понимал, что никогда не мог воспринять ее как
что-то иное, кроме конца и полного ничто.
Впервые, думая об этом, он смог признаться в том, в чем никогда не
мог признаться или не был достаточно честен, чтобы признаться прежде - что
он ухватился за возможность стать слугой науки, чтобы избежать страха
смерти. Хотя он и знал, что приобрел этим только отсрочку от смерти, ибо
даже будучи Кораблем, не мог избежать ее полностью. Или, по крайней мере,
не мог быть уверен в том, что избежит ее полностью, так как оставался шанс
- наималейший шанс, - который ученый и гранд-дама обсуждали сотни лет
назад, тогда как он старательно оставался вне дискуссии, боясь включиться
в нее, что с течением миллионолетий, если только они проживут так долго,
все трое, возможно, станут одним лишь чистым сознанием. И если таков будет
исход, подумал он, то тогда-то они и станут в самом строгом смысле
бессмертными и вечными. Но если этого не случится, им по-прежнему придется
встать перед лицом факта смерти, ибо космический корабль не может
существовать вечно. В свое время он станет, по той или иной причине,
изношенным, разбитым корпусом, дрейфующим между звезд, и в должное время -
не более, чем пылью на ветрах космоса. Но этого еще долго не случится,
сказал он себе, хватаясь за эту надежду. Корабль, при некоторой удаче,
может просуществовать еще миллионы лет, и это даст им троим время,
необходимое, чтобы сделаться одним чистым сознанием, - если только
действительно возможно стать одним чистым сознанием.
"Откуда же этот всеподавляющий страх смерти? - спросил он себя. -
Откуда это раболепие перед нею, не такое, как у обыкновенного человека, но
как у кого-то одержимого невыносимостью самой мысли о ней? Быть может, это
из-за того, что он утратил свою веру в Бога или, возможно, что было бы еще
хуже, вовсе никогда и не достигал веры в Бога? И если причина в этом, то
почему же он тогда стал монахом?"
Начав с честности, он и сейчас дал себе честный ответ. Он избрал
монашество в качестве занятия (не призвания, но занятия), потому что
боялся не только смерти, но даже самой жизни, и думал, что это, быть
может, достаточно легкая работа, которая обеспечит его укрытием от
пугающего его мира.
В одном он, однако, ошибся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10