— До субботы!
Еще футов тридцать, пока Гэллоузй идет по переулку, ведущему к Главной улице, его преследует едкий табачный дух; почти все окна уже темны, и лишь из двух домов доносится репортаж о соревнованиях по боксу.
Сколько ему идти до дому? Минут шесть? Да, не больше. Сейчас открыт только ресторанчик «Старая харчевня» на краю городка, и его красно-зеленые огни наводят на мысли о всевозможных марках пива и виски.
Он прошел мимо парикмахерской, обогнул дом и уже у самых дверей вдруг сообразил, что в окне у них нет света.Он не заметил, в какой именно момент поглядел на окна, но был совершенно уверен, что скользнул по ним взглядом по привычке, как всегда, когда возвращался вечером. Он. настолько привык видеть освещенное окно, что и не думал об этом.
А сейчас, подходя к лестнице, он убежден, что в окне темно. Сегодня нет ни танцев, ни вечеринки, задержаться Бену негде. Гэллоуэй поднялся на несколько ступенек и понял, что темно во всей квартире: из-под двери не пробивается полоска света.
Может быть, Бен вернулся рано и лег спать? Кто знает, вдруг мальчику нездоровится?
Гэллоуэй повернул ключ в замке и, толкнув дверь, позвал:
— Бен!
Звук его голоса прокатился по комнатам, и Гэлло-уэю стало ясно, что в квартире никого нет, но, не желая в это верить, он включил свет в спальне и пошел в комнату сына, повторяя как можно естественней:
— Бен!
Нельзя было обнаруживать тревогу: если Бен дома, если он действительно спит, то, скорее всего, глянув изумленно и недовольно, спросит:
— -Ну, что еще?
Ничего, ровным счетом ничего. Да и что может случиться? Нельзя показывать, что тревожишься, особенно мальчику, который у тебя на глазах превращается в мужчину.
— Ты здесь?
Гэллоуэй попытался заранее улыбнуться, словно сын уже смотрел на него.Но Бена не было. В комнате никого. Кровать не разобрана.Может, сын, как иногда бывало, оставил записку на столе?
Записки не оказалось. Вывеска кинотеатра через до-рогу уже погасла. Второй сеанс кончился добрых полчаса назад, последние машины разъехались. Возвращаясь от Мьюзека, Гэллоуэй не встретил ни души.
Всего два раза в жизни Бен приходил домой после полуночи, не предупредив отца. Оба раза Гэллоуэй ждал его, сидя в кресле, не в силах ни читать, ни слушать радио. И, только услыхав на лестнице шаги сына, хватался за журнал.
— Прости, я опоздал.
Бен говорил небрежно, как бы не придавая происшедшему значения. Наверно, ждал нагоняя, попреков? Дейв ограничился тем, что сказал: —Я же беспокоился.
— Да чего обо мне беспокоиться? Просто ехали с Крисом Гиллиспи в его машине, а она сломалась.
— Почему не позвонил?
— Поблизости не было ни одного дома, и нам пришлось чинить самим.
Это случилось в начале зимы. Во второй раз — между рождеством и Новым годом, Бен, поднимаясь по лестнице, шумел больше обычного, а войдя в комнату, прятал глаза и явно старался держаться подальше от отца.
— Прости, друг один задержал... Ты почему не лег?.. Чего ты все за меня боишься?..
Отец не узнавал его голоса: впервые в сыне появилась какая-то отчужденность, почти агрессивность. Поза, жесты — все было чужое. Гэллоуэй тогда сделал вид,будто ничего не замечает. На следующий день, в воскресенье, Бен проспал все утро тяжелым сном и вышел на кухню с землистым цветом лица.
Отец ждал, пока он позавтракает, и изо всех сил притворялся, что ничего не произошло, но в конце завтрака не выдержал:
— Ты вчера выпил, да?
Такого еще не бывало. Между отцом и сыном всегда существовало доверие, и Дейв не сомневался, что мальчик ни разу не брал в рот спиртного.
— Не ругай меня, па...
Помолчав, Бен добавил глухим голосом:
— Ты не волнуйся. Теперь-то мне больше не хочется. Просто стыдно было отставать от других. А сейчас и думать об этом противно.
— Правда?
Бен улыбнулся и, встретившись глазами с отцом, повторил за ним:
— Правда.
С тех пор, с декабря, сын ни разу не пришел домой позже одиннадцати. Вернувшись от Мьюзека, отец всегда находил его перед телевизором: Бен смотрел субботнюю, передачу о боксе, обрывки которой только что доносились до Гэллоуэй в переулке. Бывало, они досматривали соревнования вместе.
— Есть хочешь?
Отец шел на кухню, делал сандвичи, приносил два стакана холодного молока.Открыв окно, чтобы сразу услышать шаги сына, Гэллоуэй уселся в то же самое кресло, в котором ждал Бена раньше. С улицы потянуло холодом, но закрывать окно он не стал. Подумал, что надо бы надеть пальто, но тут же отказался от этой мысли, чтобы не напутать Бена.
В первый раз сын вернулся в двенадцать, во второй — почти в час.Гэллоуэй выкурил сигарету, вторую, еще одну, нервно, сам не замечая, что делает. Включил телевизор — экран засветился, но изображения не было: все программы, которые принимал Эвертон, уже кончились.
Он не метался по комнате, хотя внутри у него все ныло от напряжения, а замер в кресле, глаз не сводя с дверей, дрожа от озноба, путаясь в мыслях. Так прошли три четверти часа. Потом он встал, внешне по-прежнему спокойный, и снова пошел в комнату сына.
Он не стал включать лампу, даже не подумал об этом, и комната, куда свет Гпроникал только из спальни, показалась ему какой-то призрачной, особенно — смутно белевшая кровать, в ней было что-то трагическое. Казалось, Гэллоуэй уже знает, что ищет и какое открытие его ждет. На коврике валялись грязные ботинки, со спинки стула свисала рубашка.
Значит, -вечером Бен забежал переодеться. Одежка, которую он носил по будням, была брошена в угол, рядом лежали носки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39