В классную комнату, хлопая дверью, входит сморкающийся Алексей Алексеич. Из-за ученических столов с шумом выползают дисканты и альты. Со двора, стуча ногами, как лошади, входят давно уже ожидающие тенора и басы. Все становятся на свои места. Алексей Алексеич вытягивается, делает знак, чтобы молчали, и издает камертоном звук.— То-то-ти-то-том… До-ми-соль-до!— Аааа-минь!— Адажьо… адажьо… Еще раз…После «аминь» следует «Господи помилуй» великой ектении. Всё это давно уже выучено, тысячу раз пето, пережевано и поется только так, для проформы. Поется лениво, бессознательно. Алексей Алексеич покойно машет рукой и подпевает то тенором, то басом. Всё тихо, ничего интересного… Но перед «Херувимской» весь хор вдруг начинает сморкаться, кашлять и усиленно перелистывать ноты. Регент отворачивается от хора и с таинственным выражением лица начинает настраивать скрипку. Минуты две длятся приготовления.— Становитесь. Глядите в ноты получше… Басы, не напирайте… помягче…Выбирается «Херувимская» Бортнянского, № 7. По данному знаку наступает тишина. Глаза устремляются в ноты, и дисканты раскрывают рты. Алексей Алексеич тихо опускает руку.— Пиано… пиано… Ведь там «пиано» написано… Легче, легче!— …ви… и… мы… …ви…и…мы… — Певчие тянут первые слова «Херувимской песни» — «Иже херувимы…» (Полное собрание духовно-музыкальных сочинений Дм. Бортнянского. Издание пересмотренное и исправленное П. Чайковским. Песнопения, употребляемые на божественной службе. Отдел 1б. Вып. I. М., Юргенсон, б. г., стр. 33).

Когда нужно петь piano, на лице Алексея Алексеича разлита доброта, ласковость, словно он хорошую закуску во сне видит.— Форте… форте! Напирайте!И когда нужно петь forte, жирное лицо регента выражает сильный испуг и даже ужас.«Херувимская» поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается. Как из земли вырастает отец Кузьма с озабоченным лицом… После «отложим попечение» После «отложим попечение»… — Последние слова «Херувимской песни»: «Всякое ныне житейское отложим попечение. Аминь».

Алексей Алексеич вытирает со лба пот и в волнении подходит к отцу Кузьме.— Недоумеваю, отец Кузьма! — говорит он, пожимая плечами. — Отчего это в русском народе понимания нет? Недоумеваю, накажи меня бог! Такой необразованный народ, что никак не разберешь, что у него там в горле: глотка или другая какая внутренность? Подавился ты, что ли? — обращается он к басу Геннадию Семичеву, брату кабатчика.— А что?— На что у тебя голос похож? Трещит, словно кастрюля. Опять, небось, вчерась трахнул за галстук? Так и есть! Изо рта, как из кабака… Эээх! Мужик, братец, ты! Невежа ты! Какой же ты певчий, ежели ты с мужиками в кабаке компанию водишь? Эх, ты осел, братец!— Грех, брат, грех… — бормочет отец Кузьма. — Бог всё видит… насквозь…— Оттого ты и пения нисколько не понимаешь, что у тебя в мыслях водка, а не божественное, дурак ты этакой.— Не раздражайся, не раздражайся… — говорит отец Кузьма. — Не сердись… Я его умолю.Отец Кузьма подходит к Геннадию Семичеву и начинает его умолять:— Зачем же ты? Ты, тово, пойми у себя в уме. Человек, который поет, должен себя воздерживать, потому что глотка у него тово… нежная.Геннадий чешет себе шею и косится на окно, точно не к нему речь.После «Херувимской» поют «Верую», потом «Достойно и праведно», поют чувствительно, гладенько — и так до «Отче наш».— А по-моему, отец Кузьма, — говорит регент, — простое «Отче наш» лучше нотного. …простое «Отче наш» лучше нотного. — Возможно, что под «нотным» «Отче наш» имеется в виду песнопение на музыку Бортнянского (там же, стр. 41—42).

Его бы и спеть при графе.— Нет, нет… Пой нотное. Потому граф в столицах, к обедне ходючи, окроме нотного ничего… Небось, там в капеллах… Там, брат, еще и не такие ноты!..После «Отче наш» опять кашель, сморканье и перелистыванье нот. Предстоит исполнить самое трудное: концерт. Алексей Алексеич изучает две вещи: «Кто бог велий» и «Всемирную славу». Что лучше выучат, то и будут петь при графе. Во время концерта регент входит в азарт. Выражение доброты то и дело сменяется испугом. Он машет руками, шевелит пальцами, дергает плечами…— Форте! — бормочет он. — Анданте! Разжимайте… разжимайте! Пой, идол! Тенора, не доносите! То-то-ти-то-том… Соль… си… соль, дурья твоя голова! Велий! Басы, ве… ве… лий…Его смычок гуляет по головам и плечам фальшивящих дискантов и альтов. Левая рука то и дело хватает за уши маленьких певцов. Раз даже, увлекшись, он согнутым большим пальцем бьет под подбородок баса Геннадия. Но певчие не плачут и не сердятся на побои: они сознают всю важность исполняемой задачи.После концерта проходит минута в молчании. Алексей Алексеич, вспотевший, красный, изнеможенный, садится на подоконник и окидывает присутствующих мутным, отяжелевшим, но победным взглядом. В толпе слушателей он, к великому своему неудовольствию, усматривает диакона Авдиесова. Диакон, высокий, плотный мужчина, с красным рябым лицом и с соломой в волосах, стоит, облокотившись о печь, и презрительно ухмыляется.— Ладно, пой! Выводи ноты! — бормочет он густым басом. — Очень нужно грахву твое пение! Очень нужно грахву твое пение! — Слово «грахв» было в употреблении у Е. М. Чехова. 5 мая 1885 г. Ал. П. Чехов писал брату: «Радуюсь, Антоша, что ты заводишь знакомства и живешь на дачах у грахва Киселева (как сказал бы дедушка Егор Мих, удивлявшийся при виде косого и плюгавенького графа Платова-родственника, — что он — тоже их грахв)» (Письма А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132