Набережная Монблан”.
“Значит, знаете. Через двадцать минут, вас устроит?”
“Лучше через полчаса. Идет?”
“Отлично. – Холлидей помолчал. – Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”.
“Что? Увидеться снова?…”
“Возможно, ты и не вспомнишь. Много воды утекло… Боюсь, тебе досталось больше, чем мне”.
“Не понимаю”.
“Ну, я имею в виду Вьетнам и доводы и долгое пребывание в плену”.
“Да я уж забыл об этом, с тех пор прошли годы. Но откуда мы знаем друг друга? Встречались по поводу какого-то дела?”
“Вовсе нет. Мы учились вместе”. “В Дьюке? Там большой правовой факультет”. “Раньше, значительно раньше. Может, ты вспомнишь при встрече. А если нет, я тебе напомню”.
“Ты, видно, любишь говорить загадками… Ладно, через полчаса в “Ша ботэ”.
Шагая по направлению к набережной Монблан – оживленному бульвару, вытянувшемуся вдоль озера, Конверс перебирал в памяти полузабытые лица школьных товарищей примеряя к ним фамилию Холлидей. Однако ничего не получалось. Холлидей – не слишком распространенная фамилия, а сочетание ее с уменьшительным именем Пресс и вовсе необычно. Если бы он знал когда-то человека по имени Пресс Холлидей, то уж наверняка не забыл бы. И все же, судя по тону, они были знакомы, и при этом – довольно близко.
“Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Он произнес эти слова с большой теплотой, участие прозвучало и тогда, когда он упомянул о пребывании Джоэла в плену. Правда, об этом всегда говорят если не с открытым сочувствием, то с деликатной осторожностью. Более того, Конверс понимал, почему Холлидей должен был хотя бы вскользь упомянуть о Вьетнаме. Люди неосведомленные обычно считают, что психика тех, кто побывал в лагерях для военнопленных Северного Вьетнама, травмирована: испытания, выпавшие на их долю повлияли на сознание, поэтому их воспоминания как бы смазаны; В чем-то сознание таких людей действительно претерпело изменение, но что касается памяти, то здесь – явная ошибка. Память, наоборот, только обостряется, ибо приходят незваные и часто очень болезненные воспоминания. Пережитые годы наслаиваются, всплывают лица, глаза, фигуры, звучат голоса; в глубине сознания возникают картины прошлого оживают образы, звуки и запахи – все это как прикосновение к затянувшейся ране, которую так и тянет потрогать… В прошлом нет ничего непоследовательного и нелогичного, и потому его невозможно расчленить. Зачастую прошлое – это все, что у них осталось… Особенно по ночам, когда тело сковывал леденящий страх.
Подобно большинству из тех, кто провел значительную часть своего заключения в полной изоляции, Конверс снова и снова перебирал в памяти эпизоды прошлого, пытаясь сложить их, осмыслить, соединить их в единое целое. Он многого не понимал – или не принимал, – однако он приучил себя жить, имея перед глазами ту цельную картину, которая была воссоздана в результате его неустанных исследований. И если уж на то пошло, он мог не только с этим жить, но и умереть, если придется. Так можно было существовать в мире с самим собой. Без этого страх становился просто невыносимым.
Самоанализ, которому Конверс подвергал себя из ночи в ночь, требовал от него неукоснительной точности, вот почему Джоэлу было легче, чем кому-либо иному, вспоминать тот или иной период своей жизни. Разум его, подобно быстро вращающемуся диску, вставленному в компьютер, всегда мог выделить определенное место или лицо, стоит только вложить нужную информацию. Поскольку многократные повторения упростили и ускорили этот процесс, неожиданно постигшая его сейчас неудача повергла Конверса в растерянность. Если только Холлидей не ссылался на какой-то незначительный эпизод далекого детства, прочно преданный забвению, в прошлом Конверса не было человека под этим именем.
“Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Неужто слова эти были просто уловкой, отработанным приемом опытного юриста?
Конверс свернул за угол и увидел медное ограждение “Ша ботэ”, отбрасывающее яркие солнечные блики на мостовую. По бульвару сновали блестящие маленькие автомашины, начищенные до блеска автобусы; тротуары тоже сияли чистотой, и по ним шагали пешеходы, которые если и спешили куда-то, то при этом соблюдали строгий порядок. Утро в Женеве дышит сдержанной энергичностью. Даже страницы газет, читаемых в уличных кафе, расправляются неторопливо и аккуратно, а не кое-как, лишь бы прочесть нужную статью. Автомобили и пешеходы не ведут здесь извечной войны; проблемы решаются не боевыми действиями, а взглядом, жестом и взаимными уступками. Входя в отделанные бронзой двери кафе, Джоэл поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы Женеве экспортировать свои утра в Нью-Йорк. Правда, городской совет Нью-Йорка, скорее всего, запретил бы подобный импорт – ведь ньюйоркцам претит такая цивилизованность.
Он держал газету прямо перед собой, чуть повернувшись влево, – по-видимому, аккуратность заразительна, и, когда газета опустилась, Конверс увидел знакомое лицо. В отличие от его собственного, это было очень правильное лицо, в нем все гармонировало друг с другом: темные прямые волосы, разделенные аккуратным пробором и тщательно причесанные, резко очерченные губы и над ними – острый нос. Лицо это принадлежало его далекому прошлому, но имя, которое всплыло в памяти Джоэла, никак не связывалось с этим лицом.
Человек с явно знакомой внешностью поднял голову; глаза их встретились, и “Э. Престон Холлидей” встал из-за стола – невысокий, ладно скроенный человек в черном костюме, скрывающем отлично развитую мускулатуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43