Я поставил на газету банки с пивом и две из них открыл. Они были теплыми и плевались пеной.
Солнце пробивалось сквозь молодую и остро пахнущую березовую листву. Мне захотелось березового сока, но мы опоздали – раз пошла листва, сок не побежит.
– А в детском доме я писал стихи, – сказал я. – Меня звали Лермонтовым.
– Почему не Пушкиным? – спросила Катрин.
– Потому что я имел наглость сказать, что люблю Лермонтова больше.
– А теперь?
– И теперь больше.
– Прочти стихотворение, – попросила Катрин.
– Какое?
– О котором сейчас вспомнил.
– Ты слишком прозорлива, Катрин.
– Мужчина должен думать, что свободен в своих решениях... и капризах.
– Тогда я не буду читать.
– Все равно тебе хочется.
– Я его забыл.
– Ну, как хочешь...
– Только последнюю строфу.
...А капли стучат и плещут в стакане.
Весеннее утро. Рассвет невесом.
И с каждой каплей прозрачнее станет
Мутный сначала березовый сок.
– Это не Лермонтов. Это ты.
Катрин открыла еще одну банку. Сдула пену. Я растянулся на траве и смотрел, прищурившись, на облака.
– Земля не холодная? – спросила Катрин.
– Я закаленный, я детдомовский.
– Для меня в этом есть анахронизм. Детские дома были сто лет назад. Ими командовал писатель Макаренко.
– И Железный Феликс.
– Если простудишься, раздружусь, – сказала Катрин.
Мне хотелось поцеловать ее, но ей этого не хотелось. Я спросил:
– Ты хотела бы летать?
– На самолете?
– Сама.
– Без крыльев?
– Без крыльев.
– Это называется левитацией, – назидательно сказала Катрин. – А левитации не бывает. Это мистика.
– Это мистика для первобытных землян, но не для существа высшего порядка...
Она склонилась надо мной и посмотрела на меня в упор.
– Угадай мои мысли! – потребовала она.
– Я не умею.
– Тогда почувствуй мои мысли!
– Не мучай меня. Я все равно не признаюсь, так как не хочу получить пощечину.
– Твое молчание тоже оскорбительно.
Она коротко размахнулась и дотронулась до моей щеки ладонью. Ладонь была сухой и горячей.
– Очень жарко, – сказала Катрин. – И все потому, что ты не разрешаешь мне закалывать волосы наверх.
– Ты меня не спутала с кем-нибудь?
– Я тебя ни с кем не спутала. Неделю назад ты сказал мне, что любишь, когда у меня распущенные волосы.
– Ты мне нравишься в любом виде, – заверил я.
– Но с распущенными волосами больше.
– С распущенными больше.
Я принял ее жертву.
Она сидела, опершись ладонью о траву. Рука у нее была тонкая и сильная.
– Катрин, – сказал я, – выходи за меня замуж. Я тебя люблю.
– Ты меня не любишь, – возразила Катрин.
Я повернулся на бок, дотянулся губами до ее руки и поцеловал по очереди ее длинные загорелые пальцы.
– Если ты выйдешь за меня замуж, – сказал я, – то я всегда буду казаться тебе красивым. Как артист Янковский.
– Устанешь, – сказала Катрин. – И я устану.
– Давай попробуем.
– Ты сошел с ума, – заявила Катрин. – Ты же чужой человек. Опасный.
– Агент ЦРУ? – спросил я.
– Хуже, пришелец из космоса.
– Никто, кроме тебя, так не думает, – сказал я. – А гипнотизировать дураков я умею с детства. Ведь тебя мне не загипнотизировать?
– Разве я знаю? А может быть, я сижу здесь с тобой, потому что загипнотизирована?
Она сказала это как будто в шутку, а на самом деле серьезно. Она выпрямилась и забрала от меня свои пальцы.
– Нет, – сказал я. – Я позволил себе сделать это только один раз.
– Знаю. Когда у меня на Красной площади заболел зуб, правда?
– А ты мне даже спасибо не сказала.
Из леса вышла лосиха. У нее было грустное верблюжье лицо. Может, оттого, что она чувствовала себя неполноценной без рогов. Нас она будто не замечала. Понюхала пивные банки, глубоко вздохнула и пошла в лес, медленно переставляя ноги, словно училась ходить.
– А больше ты мне ничего не внушал? – спросила Катрин.
Она была настолько погружена в свои мысли, что не заметила визита лосихи.
Я не ответил ей, потому что лосиха обернулась от густых кустов, в которых намеревалась скрыться, и посмотрела мне в глаза.
– Я тебе не верю, – сказала Катрин.
Мы допили пиво, а пустые банки завернули в газету и положили ко мне в «дипломат». Мы были борцами за чистоту природы. Я впервые увидел Катрин на митинге «Гринписа» на Пушкинской площади. Она там была активисткой, а я проходил мимо и загляделся на нее.
Мы вышли из парка, когда загудели первые комары, отряхивая с крылышек сладостную жару, а у входа на круге зажглись фонари, желтые в синем воздухе.
Я проводил Катрин до ее подъезда, но она не пожелала поцеловать меня на прощание. Чем-то я ее прогневил, но чем, я не догадался.
Я пошел домой пешком. Мне было так грустно, что я придумал работающий вечный двигатель, а потом доказал, почему он не будет работать. Порой так хочется опровергнуть законы физики, но пока это у меня не выходило.
Доказательство и контрдоказательство были очень сложными, и я почти забыл о Катрин.
И вдруг я понял, что, когда вернусь домой, зазвонит телефон и расстроенный Крогиус, который поссорился со Светкой и не поехал на дачу, сообщит мне, что наше открытие не состоится. Может быть, из-за неумелого Нечипоренки, а может, потому, что мы с Крогиусом дураки.
Мне не хотелось обходить широкий газон, засаженный какими-то колючими, плохо цветущими и дурно пахнущими цветочками. Я решил через него перелететь. Лететь оказалось непросто, я все терял равновесие и валился на бок, отталкивался рукой от земли, чтобы снова взлететь, и все повторялось.
Разочарованный, я пошел на четвертый этаж по лестнице. Пускай лифт отдохнет.
Когда я открывал дверь, то почувствовал, что в комнате, не зажигая света, сидит кто-то чужой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19