вырождалось древнее могучее племя япигов, вбирало в себя примесь чужих обычаев; все больше и больше являлось в нем грубиянов, пьяниц и нечестивцев, подобных Амулию.
Прока увидел Акку уже вблизи от себя, когда она подошла к нему вскоре после раздавшегося блеяния коз.
– Отчего ты так скоро кончила доить сегодня? – спросил он красавицу, подняв на нее свои слабые глаза в удивлении.
– Я сегодня не стала доить, – ответила она грустно, – пусть доят пастушки одни, без меня; Сильвия присмотрит за ними. Я хочу побыть с тобою, дед; хочу слышать твои наставления. Сильвия еще не понимает этого; она мала; я все понимаю, что ты говоришь, и дороги, очень дороги мне твои слова. Говори, говори, дед!.. ведь это уж твой последний вечер.
– Да, – подтвердил Прока со слезами.
– Я больше к тебе никогда не приду; я больше не стану прясть шерсти и льна, сидя у ног твоих на земле, не буду петь тебе или слушать твои рассказы. Даже на могилу к тебе не приду с причитаньем, не стану рыдать над тобою; умрешь ты не здесь; увезут тебя на остров.
– Да... увезут.
– Туда женщинам нельзя ходить; жрецы не велят.
– Если б ты знала, Акка, как мне туда не хочется!.. если б я мог сам распорядиться моею кончиной, как, говорят, встарь наши предки сами все приказывали, я велел бы сыновьям вырыть мне яму и посадить меня здесь, около этого камня Ларов, так как в доме нет места новой почетной могиле. Здесь ты стала бы петь мне причитанья. Слушая твой голос, мне было бы легче умирать, чем будет теперь там, далеко, одиноко...
– Я принесла тебе в последний раз парного козьего молока, принесла и новую сплетенную мною из шерсти подстилку в подарок тебе. Возьми ее с собою в землю, дед: сидя на ней, ты там перед смертью вспомнишь меня, вспомнишь мои обещания, что я тебя никогда, никогда не забуду.
– Нельзя, Акка; не позволят; там настелют мне шкуры жертвенных черных ягнят и козлят, которых заколют, когда станут молиться обо мне, совершать тризну моего провожания... и меня самого оденут в такие черные шкурки.
– Ну, я теперь подстелю ее тебе на этот камень, чтоб было мягче лежать, чтоб не приполз в темноте скорпион или тарантул, – эти гады боятся шерсти.
– Да, они ее боятся, но мне все-таки думается, что в недрах того ужасного, древнего могильника они приползут ко мне несмотря на постланные шкуры; приползут ко мне туда скорпионы и тарантулы, и всякие другие пауки, черви, жабы и ящерицы; обовьются вокруг меня змеи, толстые, холодные, прилипнут улитки...
Старик вздрогнул от внутреннего, нервного ужаса, внучка его заплакала, и оба они несколько времени молчали, не зная, чем друг друга утешить.
– Акка, – заговорил снова старец, – скажи мне, что толкуют в нашей родне и среди пастухов о моем завещании? находят ли, что я справедливо разделил сыновьям наследство? одному больше земель и людей, другому – родовой дом и все имущество, накопленное из добычи охоты и набегов веками.
– Что толкуют, дед... Нумитор ничего не говорит; он доволен; он так глубоко почитает в тебе отца, что был бы доволен, если б ты даже ничего ему не дал, кроме твоего благословения.
– Я это знаю, оттого и дал ему благословение в родовой усадьбе, да хранят его предки в ней!.. ну, а другие?
– Другие говорят, что теперь-то ты его не обидел, но после, пожалуй, будет плохо: Амулий, получивши больше людей, пошлет их отнять имущество у брата.
– Ну, вот!.. он на это не решится потому что, получив от меня людей меньше, Нумитор имеет друзей, каких у Амулия нет: царь сабинян его друг, а за Квирина, вождя марсов, он просватал дочь. При первой неблагополучной вести горцы скатятся лавиной с двух сторон для защиты Нумитора от брата. Скажи всем, кто толкует о том, что я знал, что делать, перед смертью. Теперь спой мне в последний раз сказание про царя Латина. Я выучил тебя петь это, и ты так хорошо поешь, что, мнится, горы слушают и козы не смеют блеять, пока раздается твой голос... спой, милая Акка!..
Красавица послушно сняла с дерева висевшую на сучке его лиру, но тотчас поместила обратно, возражая:
– Не успею, дед; из Альбы скоро придут; уже темнеет; сходка племени, верно, кончилась.
– Ну, спой это тогда, когда они меня повезут на остров; мне будет отраднее плыть туда, слушая издалека твой голос; ведь ты перекричишь весь говор, какой будет вокруг меня по берегам Альбунея.
– Перекричу, дед, постараюсь. Я соберу всех моих пастушек; я выучила их петь припевы к этому сказанью. Тебя повезут тихо, дед; торопиться не станут, потому что все племя не поместится в лодках; они пешком пойдут берегами до острова; пойду и я за ними, только мы, конечно, не нагоним тебя, но ты будешь долго слышать мой голос, пока не уплывет твоя лодка к развалинам Сатурнии.
Акка подстелила старцу на камень сплетенную ею шерстяную рогожку и напоила его молоком.
– Я буду приходить сюда каждый вечер, как доныне приходила, – сказала она, сев на землю у головы страца, – я буду вспоминать тебя здесь. На этом древнем камне Ларов станет лежать Нумитор, а он во всем похож на тебя – и лицом и добротою сердца.
– Ах, Акка!..
– Дед!.. милый дед!..
Они сильно желали высказать друг другу свои накипевшие чувства, подозрения, опасения того, что ждет семью после удаления Проки в могилу, но оба боялись еще хуже огорчить друг друга. Старец прижал к камню близ своей груди голову пастушки, сидевшей подле него, и гладил, роняя горькие слезы.
– Потом так сведут в землю и Нумитора, – говорил он, – сведут, когда придет его время и Лациум решит, что он стар. Ах, Акка!.. так должно... так установлено предками.
– Зачем так должно, дед? – возразила она, – зачем предки так установили?
– Не знаю.
– У сабинян и марсов не умерщвляют старых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54