Почтари тоже отказались от доли, плевали в сторону кита: «Нам этой пропадины и даром не надо».
Мишка набил бочки мясом, подсолил слегка, чтобы не сквасить, и, не мешкая, на карбасе сплавил в Слободу, а там сбыл в орсовую столовую. Возвращаясь с последнего пути и прикидывая выручку, думал: «Теперь заживусь. Своим домом встану. Хватит из отцовой руки глядеть».
Но старый Крень рассудил тогда по-своему. «Миш-ка-а… Мир, разделившийся в себе, не устоит, – воскликнул, кривляясь. – Нам ли с тобой считаться, христовенький мой. Мне уж обед заказан в могилевской. Все твое будет, Мишень-ка-а».
И вновь смирился Михаил, но, словно бы против воли его, с дрожью и мутью в душе впервые всколыхнулась к отцу душная злоба.
Любил Федор Крень поиграть с человеком, окутать его жалостными словами.
Вот и нынче, зачем он явился в сон? В какой такой обман собрался вовлечь? Что за радость ему от той причуды? Возьми, говорит, сынок, рыбеху ту безголовую, сунь в воду и, не отымая руки, жди, пока щука не схватит, только пуще держи. Привидится же такое. Словно и не сон, все взаболь так. Даже сердце чикнулось и застопорило, чуть совсем не осеклось… А отец-то впервые таким показался, еще молодец молодцом: рубаха без опояски, ворот нараспашку, и по груди бежит борода, еще без серебринки, с рыжим кудрявистым начесом на две стороны… Значит, ему сладко от моей боли? Значит, ему желанны мои муки? Гос-по-ди-и…
На улице стихло, ветер упал, повалил липкий тяжелый снег под черным низким небом. Бобыль отвернул угол влажного одеяла с оконца и зажмурился: так светло и чисто было от первого снега.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

1

Мужчинам нравится жалеть себя, они любят, когда их жалеют женщины; а тогда хватает нескольких сострадательных слов, чтобы растрогалось сердце, качнулось взволнованно и отзывчиво, а там хоть шкуру снимай с блаженного – простит и помилует.
– А я чуть не утонул, – сказал Тимофей устало, едва переступив порог.
– Да?..
И ни испуга в голосе, ни страха, ни радости, ни сожаления, ни разочарования. Вот словно бы объявил супруг, выглянув ранним утром во двор, что на улице снег, ранний и слякотный, упавший на Покров, но которому и сам не поверил, ибо в кухне тепло и мирно от еще не простывшей печки. Нина сразу ушла в спальню, и в просвете бархатной шторы оцепенело наблюдал Тимофей, как она лениво стряхнула халатик и, часто переступая короткой уродливой ногой, натянувшейся в лодыжке, неловко полезла на пуховые перины, не стыдясь наготы своей и широкого в бедрах, отекшего тела, а после ослабла отрешенно, утонула в постелях, и лишь остроносая птичья голова, словно бы отдельная от тела, немо и строго легла на нетвердую подушку.
А на улице действительно повалил снег. Он хлопьями залепил кухонное стекло, и все случившееся столь недавно отступило сразу и померкло. Тимофей, не раздеваясь, обвалился о косяк, от сапог скоро натаяли лужицы, сквозь них янтарно просвечивал ухоженный пол, отражались светильники и чье-то чужое переломленное тело. Он проводил взглядом жену, и не было в сердце должной радости, что все на море так чудесно обошлось и вот вернулся в дом, поставленный своими руками, где светло, тепло, покойно. Тимофей, как гость, терся у порога, медлил, чего-то выжидал (особого окрика, просьбы, покаяния), словно в чужое житье проник ранним утром, когда хозяева еще почивают, и стыдно и грешно побеспокоить их, хотя нужда в том смертная.
– Слышь, Покров на дворе-то. Раньше в это время девки-вековухи жениха просили… Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня женишком. – Выдавил хрипло, с намеком. «Хоть бы спросила, откуда явился, – подумал снова с обидой. Значит, где-то далеко в душе была готовность к миру, к взаимному теплу, но тут наткнулась на студливую окаменелость – и отпрянула. – Сдохну, а ее сердце и не взыграет. Может, пока по лесам хожу, она хахиля завела?»
Нина медленно повернула простоволосую голову, жиденькие русые волосенки натекли на щеки, обузили лицо. Глаза припухли и подозрительно блестели. Может, слезы в них? Хочет, чтобы пожалел… Но было жаль лишь себя, и внутри у Тимофея так темно и безнадежно все опустилось и померкло, что нежданное спасенье вдруг помыслилось ненужным… Ведь несло же куда-то? Влекло неотступно день за днем, и путь тот казался неотвратимым. Погрызлись бы еще, пока сил хватало, а после смирились бы, затихли. Сначала, наверное, душа выскочит белым облачком. После нутро высохнет, источатся черева, дождями и вымоет всю пакость, и на телдосах, на днище карбаса останется одна кожурина, обтянувшая хребтину; потом и ее выест ветер и червь. Откуда же взяться червю? Может, в нас и гнездится он, чтобы после неторопливо выкушать? А потом Ноев ковчег не так ли плыл? Может, вроде репетиции?..
Тимофея, как пьяного, вдруг качнуло к стене. Он понял, что его нынче не пожалеют, не приветят, не приголубят, – и жестоко усмехнулся над собою. Получил, чего искал… Помыться бы сейчас, снять накипь, ублажить тело и душу, привести себя в человечий вид, от дури тошнотной отвязаться. Такое чувство, словно смертью пропах. Может, в баньку заглянуть? Вдруг держится там старый парной дух, иль жена догадалась ненароком, протопила на всякий случай. Под молчаливым надзором жены скинул одежонку в угол, вернее, стоптал под ноги, и в чем мать родила, узкогрудый, сухобедрый, заступил в горницу. Они давно уже не стыдились друг друга, и сейчас женщина с напряженным молчанием озирала его неудавшееся изогнутое тело, отмечая каждую впадинку, каждую курчавинку, такую знакомую и тайно желанную. Ведь только что во сне показался Тимофей, горячий, жадный, напористый, и она вся поддалась, сомлела от забытой ласки, обновилась будто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133