Лежу на печи, и словно кто позвал: иди, Гриша, навести лучшего друга, ему там тоскотно одному-то. И вот собрался, и пришел.
Удивительные люди, что их держит, что их крепит друг подле друга; какие связи обручают, почти ненавистных; какая таинственная игра соединяет их? Со стороны просто странно глядеть на них, ей‑богу. Тимофей слегка отодвинулся в тень простенка, само холостяцкое пиршество его не занимало, дух винный мутил ныне, но было любопытно наблюдать, как сквозь стекло, освещенное изнутри, за теми людьми, что безмолвно толклись в комнате, по-рыбьи разевали рты и были вовсе иными, раздетыми, что ли, почти нагими духовно, неприкрытыми и неприбранными; и чудилось, что можно проникнуть в их душу, самое таинственное и сокровенное. Тимофей насмешливо и угрюмовато улыбался, забыв о себе и причине, приведшей сюда. В общем-то, лишь трое вели застолье, пили и ели, по-мужицки лезли в одну сковороду, елозили в подливе, макали, мусолили щуку, обсасывая каждое перо, словно бы только эти трое и были одной общей крови и одного языка, а другие очутились из иного племени. Бухгалтер сел на любимого конька, ерничал, вил словеса, пускал пыль в глаза, смеялся над ближними, а Коле Базе и старику было приятно и лестно, что они вот вдруг угодили в такую компанию, куда не каждый вхож, а потому хихикали и заглядывали Сметанину в глаза.
«Странно, есть птицы, которые осенью с севера бегут на юг, пешком драпают пять тысяч км, а весной обратно…» – «Вы уже рассказывали, Федор Степанович». – «Ну и что, не грех повторить. А вы на ус мотайте. Ты отчего здесь, Гриша? Да потому здесь, что баба твоя Полька тебе отставку дала, с другим амурничает… Пять тысяч км драпают, заразы, – восхищенно воскликнул Сметанин, и моржовые глазки, покрасневшие от вина, заблестели в хмельном волнении. – Рожать захочешь, не туда побежишь. На птичьем-то паре, да пять тысяч км, это же надорваться и сойти с ума. Это чтобы яичко кинуть. Пусть кокнут, чайки сожрут, песец выпьет, медведко наступит. При-ро-да! Во! – Бухгалтер вскинул палец. – А ты, Колька, бабу найти не можешь. Против природы пошел, и она тебе отомстит. Природу надо уважать! Ты семя попусту кинешь, другой зря источит без нужды. А как тогда народу держаться, откуда силе быть? Поняли, куда гну? Ведь школу нынче закрыли». – «Я не-не… Я насчет природы железно! – возражал Коля База. – Я природу не обижу». – «А сам-то, Федор Степанович, чего худо природу крепишь? – хитро закинул крючок Гриша. – Одного замесил, да и опара, выходит, скисла…» – «Я не в счет. Я другое дело». – «А-а-а…»
Тяпуев не вступал в разговор: видно, что-то мучило его и тревожило, и потому он часто хмурился и катал желваки. Тимофей взглядывал порой на хозяина, тот чувствовал, наверное, внимание к себе и, не сдержавшись, придвинулся вместе со стулом. Обнаженная худоба черепа, неожиданная переменчивость облика, очертаний скул, носа, лба поразили Тимофея, и он внезапно подумал, что совсем недавно в жутких для себя обстоятельствах вроде бы видел уже подобное лицо.
– Что вы так смотрите на меня? – спросил Тяпуев, приближая лицо вплотную, отчего на Тимофея опахнуло затхлым, нежилым, словно бы из худого заброшенного погреба. Он невольно, не сдержавшись, отвернулся к двери и нехотя откликнулся:
– Вспоминаю, где видел вас…
– Странно, что забыли, – засмеялся Тяпуев. – На карбасе же вместе… Страдали. Ноев ковчег забыли? Репетицию… Иль уже выбило из памяти? – Тяпуев ровно высекал каждое слово, обкатывал его языком и любовался отстранение.
– Да нет…
Они говорили отчего-то свистящим шепотом, почти соприкасаясь головами, как заговорщики. Тяпуев строил доверительное лицо, точно хотел понравиться иль что-то сообщить интимное, а Тимофей постоянно отворачивался и не смотрел хозяину в глаза.
– Слыхал, стишки пописываете? – неожиданно спросил Тяпуев. Тимофей лишь пожал плечами. – В смысле стихов я тоже имел направление. И не дурное. Талант, можно сказать. Мог бы хорошо зарабатывать на этом деле. У меня целая тетрадь была накидана, ловко так получалось. К праздникам, юбилеям кто попросит – мигом соображу. И рождалось. По три, четыре стишка в день сочинял. Жалко вот – тетрадь украли. За свою выдадут, хорошо наживутся.
Требовалось как-то поддержать разговор, проявить интерес, но чугунная тяжесть овладела Тимофеем и из сонного оцепенения не хотелось выплывать. Казалось, стоит лишь откликнуться, ответно улыбнуться, и та чужеватинка, та непонятная, но желанная холодность в сердце уже не сохранится, а значит, придется допустить этого человека к себе и найти ему место. Но что-то останавливало допустить сближение, ибо мыслилось, что стоит лишь случиться тому, как исчезнет в душе то чистое и доверительное, что ценилось более всего и чему не хотелось изменять, покинет та самая праведность, которой поклонялся с рождения: и тогда превратится Тимофей Ланин в обыкновенную заурядность. И только чувство неловкости и приличия удерживало Тимофея, чтобы не отпихнуться и уйти, окончательно распрощавшись, хотя мысленно он уже давно дал себе слово не бывать более здесь. А может, интерес неволил? Любопытство? Желание подсмотреть то, что давно отступило во времени и скоро станет загадкой?.. Вроде бы и стариком не назовешь Тяпуева, хотя и возраст осенний, преклонный. На Гришу глянешь – старик, его не стыдно стариком обозвать, а тут – не…
Громко перебивали друг друга застольщики (хмель брал свое), мерно капало из рукомойника, позвякивали черные обнаженные стекла, и с оттяжкой хлопались уличные ворота: знать, шел с севера морянин и шерстил все окрест. «Гос-по-ди-и,–взмолилось далеко, в затайке мозга, лениво и сонно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133