Но не берите у иностранных кредиторов.
– Это сильно уменьшит то, что я могу получить, Ваша Милость.
– Я знаю, но и так о многом надо думать, чтобы тебя не надули, кроме этих дополнительных забот с иностранцами.
– Очень хорошо, Ваша Милость.
Генрих уныло улыбнулся.
– Как же вы должны меня ненавидеть, Динхэм. Все, что я ни делаю, это прошу о невозможном, а затем препятствую вашим усилиям получить это для меня.
На лице казначея появилась ответная улыбка, сменившая выражение напряженной озабоченности.
– Это вовсе не так, сир. По крайней мере вы не выходите из себя, когда просите луну, а я приношу вам серебряную тарелку. Есть фактор времени. Чем больше его у меня, тем больше я могу собрать.
– Деньги предназначены для выкупа Дорсета и Бурчье. Особой спешки нет, но мне не хотелось бы, чтобы говорили, что я безосновательно медлю.
Неожиданно возникла оживленная беседа об оправданности его действий, в которой проявился скрытый страх того, что женатый на дочери сумасбродных и расточительных короля и королевы, Генрих и сам был близок к тому, чтобы вступить на путь экстравагантности. Он нашел это смешным, но скрыл свою веселость. До известной степени он дал основания для таких опасений тем великолепием, которым себя окружил. Все согласились, что расходы были необходимы, чтобы вызвать должный благоговейный трепет перед членами королевской фамилии, но не было ново и то, что такая политическая игра перерастала в привычку и даже болезнь королей.
Собственно говоря, Генрих любил щедрое окружение, пышные наряды, красивые драгоценности, красивые вещи, но он не чувствовал для себя опасности поддаться расточительности. Слишком сильна была привычка считать каждый пенни и сопоставлять с тем, что за него поручено. Было бесполезно и даже опасно протестовать. Протесты просто укрепляли подозрения. Его люди скоро достаточно хорошо усвоят, что он будет тратить только столько, сколько сможет себе позволить.
Он собрался уже послать Пойнингса к Фоксу для того, чтобы составлять официальные инструкции и письма для французского двора, когда у двери послышалась перебранка. Женский голос, визжащий от гнева, поднимался над раскатами низкого протестующего голоса дворцового стражника. Генрих поднял брови и сделал жест Пойнингсу, который открыл дверь. Внутрь ворвалась молодая, очень возбужденная, леди, лицо ее горело гневом.
– Ее Милость, королева, очень хочет, чтобы вы нанесли ей визит немедленно.
Генрих покраснел и, не сводя с фрейлины внезапно заблестевших глаз, сделал шаг вперед. Эджкомб, бывший ближе всех, мягко положил ладонь на руку короля. Он, конечно, не мог удержать Генриха, когда тот чуть было не ударил одну из дам королевы, однако…
– Сир! – произнес Пойнингс предостерегающе.
Краска постепенно исчезла с лица Генриха, когда девушка дрожа опустилась на пол.
– Вы не знаете свою работу, моя дорогая, – мягко сказал король. – Когда королева говорит фрейлине: «Скажите тому проклятому ублюдку, за которого я вышла замуж, чтобы он бегом явился сюда», ваша обязанность сказать: «Пожалуйста, Ваша Милость, моя госпожа королева очень недомогает. Мы ничего не можем с ней сделать. Не придете ли вы до того, как она доведет себя до болезни?»
Рядом с собой Генрих услышал сдавленное дыхание Эджкомба, да и его губы дрожали мелкой дрожью. Для обеих сторон было совершенно ясно, что скрыто за официальными обращениями, однако нельзя было пренебречь соблюдением установленных норм и правил. Это была та смазка, которая облегчала взаимное трение двух людей, которые не могли бы себе позволить разорвать друг с другом отношения независимо от того, как сильно расходятся их устремления и индивидуальности. Элизабет нужно было пройти какую-то школу, она нуждалась либо в наставлениях, либо в присутствии более опытных дам. Однако он не мог давать наставления своей жене в том смысле, как он того хотел бы, поскольку это нарушило бы ту систему представлений о ее влиянии, которую он тщательно создавал.
– Сейчас же, – цинично сказал он, – возвращайтесь к Ее Милости и скажите ей или, что я сожалею о ее неожиданной болезни, или, что я в высшей степени озабочен ее недомоганием, все, что покажется более подходящим, а я приду к ней сразу же, как только освобожусь от наиболее важных и неотложных из моих государственных дел. – Он кивнул головой, отпуская ее. – Нед, скажите стражу, чтобы он сопроводил даму в покои ее госпожи.
В сохранявшейся тишине Генрих пытался ответить самому себе, поняла ли девушка его предостережение, и было ли это разумно с его стороны так ясно проявить свое предостережение. Он услышал сдавленное дыхание и, подняв глаза, увидел своих приближенных, содрогающихся от приступов хохота и пытающихся скрыть это. Пойнингс выглядывал за дверь, как бы посматривая, вернулся ли стражник, но плечи его вздрагивали. Эджкомб стоял, прислонившись к столбику кровати, глаза его были закрыты, а нижняя губа плотно закушена. Динхэм вытирал губы сильнее, чем было необходимо, а Ловелл уставился на расписанный потолок, как будто он никогда раньше его не видел. Генрих вздохнул. Во всем королевстве не было человека, который бы отважился… Да к тому же девушка – ребенок. Он поддался своим нелепым чувствам и прекратил хохот, чего и ожидали с большим нетерпением его друзья.
– Что, по-вашему, могло расстроить Ее Милость? – спросил Пойнингс, тяжело дыша.
– О Нед, Ее Величество могла бы вести себя более достойно. В таком обращении не было ничего приятного. Благословите меня, если это действительно так.
– Это все, джентльмены, – сказал он, обращаясь к остальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123